Весной 1916 года я вышел из начальной костельно-приходской школы двенадцатилетним оболтусом, не умевшим ни читать, ни писать. Практичный мой отец не представлял себе, что сын простого бедного крестьянина может заниматься образованием в отрыве от работы. Исходя из своего жизненного опыта, отец рассуждал так: знания можно достичь и самообразованием. Правда, были у моего отца серьезные намерения вытащить меня из тяжкой крестьянской юдоли, отдав в полное распоряжение римско-католической церкви. Он видел меня ксендзом, но этому помешала война, да и в доме, и в хозяйстве я уже не был лишним. Рядом со стройкой, которой руководил отец, было много портовых мастерских, в которых учениками мастеров работали подростки. В одну их таких мастерских отец и надумал определить меня. Но для поступления требовалось предъявить медицинскую справку от врачей специальной портовой поликлиники.

Солидный тучный пожилой врач-терапевт Филипченко, будущий профессор медицины, в присутствии отца внимательно осмотрел и выслушал меня, а потом сказал:

— Мальчик здоров, нервен, физически слабо развит, еще успеет в жизни наработаться, — и в справке отказал.

Надо сказать, что в Кронштадте проживало много поляков, и польское землячество на лето 1916 года открыло для бедных и беженцев из Польши дневной бесплатный приют на 50 человек, помещался он в двухэтажном доме на улице Княжеской. В этот приют я и попал на лето. Там отлично кормили три раза в день, учили рукоделию, пению, танцам и играм на воздухе в небольшом садике при приюте.

От имени польского землячества управлял приютом полковник Пашковский, а непосредственным руководителем всей жизни приюта была молоденькая, красивейшая и милейшая девушка пани Люция Сухиньская, которая жила при приюте и в которую я тайно был нежно влюблен.

После однообразной, тусклой и убогой жизни в деревне мне пришлась особенно по душе новая жизнь в шумном городе-крепости на острове Котлине, городе морской русской славы. Я быстро усвоил городской образ жизни и стал душой и вожаком всех дворовых ребяческих затей. С Люцией играли мы в лапту, казаки-разбойники, прятки, городки, ловили голубей, для чего облазили все чердаки, сараи и сеновалы. Штаны и рубашки горели на мне. Все разбитые в нашем дворе стекла приписывали мне, и моему бедному отцу приходилось их безропотно вставлять, хотя, говоря по совести, мне принадлежало не больше половины, а к другим я не имел касательства. Но такова была моя дурная слава, хотя никогда никакой зловредности в моих поступках не было, сердцем и душой я был добр, щедр и мягок.

Круглый год в городе кипела энергичная жизнь, велась широкая торговля продуктами и промтоварами, а в вечерние часы по ярко освещенному Николаевскому проспекту прогуливалась масса веселой и жизнерадостной молодежи.

Ежегодно летом на главной площади города — Якорной, где стоит памятник адмиралу С. О. Макарову и высится огромный морской собор, по стилю напоминающий константинопольскую Айя-Софию, устраивались общегородские гимнастические состязания. Однажды мне привелось быть свидетелем этого грандиозного зрелища, главным арбитром которого был генерал-губернатор и главный командир порта адмирал Роберт Николаевич фон Вирен.

На пути от старта до финиша был сооружен целый ряд затейливых препятствий в виде заборов, лестниц, продольных бревен, лабиринтов, подвешенных бездонных бочек, длинных холщовых мешков, расстеленных на земле.

Призеров адмирал фон Вирен принимал за длинным столом, покрытым зеленым сукном, зрителями же были учащиеся всех кронштадтских учебных заведений. В том памятном для меня 1916 году призером была военно-морская фельдшерская школа, и в честь нее все учащиеся, собравшиеся на площади, под аккомпанемент военно-морского оркестра исполнили гимн «Соколы»:

Гей, соколы, собирайтесь в ряды,

Крепкие мышцы не знают беды,

Вольные игры развеют печаль,

Вас унесут они в светлую даль!..

Надо сказать, что адмирала фон Вирена каждый житель Кронштадта мог видеть по многу раз в день. Он носился по городу в черной открытой коляске на резиновом ходу. Запряжен в нее был резвый белогривый шведский мерин, а на облучке сидел одетый всегда по сезону в традиционном кучерском одеянии молодцеватый кучер и зорко поглядывал по сторонам.

Адмирал был неутомим, энергичен и строг. Однажды случилось такое. Поздним декабрьским вечером, перед тем, как покинуть взрывоопасный участок работы, отец на узкой крутой лестнице лоб в лоб встретился с адмиралом фон Виреном. Опешивший от неожиданности, мой батюшка отрапортовал, как положено, грозному адмиралу, и в ответ услышал вопрос: «Куришь?» — «Никак нет. Никому не разрешаю курить в неположенном месте», — ответил отец. «Следите строже, чтоб не курили, и не оставляйте непотушенных костров, иначе не миновать беды», — сказал фон Вирен и скрылся.

Беспокойство фон Вирена по части последствий от неосторожного обращения с огнем имело под собой веские основания. За год Кронштадт потрясли два мощных взрыва: весной в миннозаливочной мастерской взорвались несколько мин, а осенью произошел взрыв на пороховом заводе, повлекший человеческие жертвы.

Осенью 1916 года был объявлен призыв в армию. Резко снизились объемы выпечки хлеба, появились очереди. Стало трудно купить мясо, масло, крупы. Повысились цены на продукты, были пущены в оборот новые дензнаки. Летом 1916 года на короткую побывку из действующей армии приезжал брат моей матушки Юлиан Лещевич, рослый красивый малый, пропитанный окопной плесенью. Рассказы его о положении в армии и на фронтах были окрашены в мрачные тона.

В конце августа было объявлено, что приют в связи с началом учебных занятий в школах закрывается. Отец заблаговременно определил меня в четырехклассную портовую школу. В последний день и час моего пребывания в приюте на пороге открытых входных дверей я оказался наедине с пани Люцией Сухиньской и, памятуя наставления отца, стал говорить ей слова благодарности, целовать ручки и попросил благословить меня на успешное учение в школе. Мы оба растрогались и... я заплакал. Доброе сердце пани дрогнуло, она тоже заплакала, притянула меня к себе, прошептала молитву, перекрестила и спросила:

— Не нуждается ли ваша семья в одежде? У меня осталось кое-что от моего отца.

Я поблагодарил, сказал, что все у нас есть, и вышел... в вечность. За ужином я рассказал отцу о моем прощании с пани Люцией и упомянул о предложении подарить нам кое-что из вещей ее отца и о моем отказе принять их. Отец тут же встал, обозвал меня олухом царя небесного, вышел из квартиры и прямехонько направился в приют. Вернулся он скоро, на нем была отличная касторового сукна меховая шуба с плеч ясновельможного пана Сухиньского, а под мышкой была вторая такая же шуба и большой узел с вещами, завернутыми в скатерть. Отец сумел бы тронуть и не такое сердечко, какое было у пани Люции.

1 сентября 1916 года я переступил порог двухэтажного здания портовой школы, и отец представил меня старшей классной наставнице Зинаиде Васильевне Осиновой. Из беглого опроса она убедилась, что я ровно ничего не знаю, и посадила меня в первый класс с семилетними детьми. В первом классе я немного осмелел, неплохо написал на классной доске несколько фраз под диктовку и уже на другой день оказался во втором классе, где впервые начал получать систематические знания.

Посещение мною интеллигентных семей и дружба с гимназистами открыли передо мной мир книг. Я перечитал все модные тогда похождения Ната Пинкертона, все, что мне попадалось Майн Рида, Луи Буссенара, Мариета, Дефо и так далее. Я тесно подружился с гимназистом Леней, единственным сыном состоятельных родителей, который угасал от туберкулеза. Он уже не выходил во двор, от него отошли прежние товарищи, и только я навещал его ежедневно. Он с нетерпением ждал моего прихода, а его родители радовались за нас обоих. Я умел его развеселить, но громко смеяться ему не позволяла его больная грудь. Когда Леня умер, я долго горевал. Его родители передали мне его библиотеку, и я всю ее с жадностью прочел.

В декабре по нашему приглашению на встречу Нового года к нам в Кронштадт из Петрограда приехала тетя Лёля и поведала об удивительных слухах, которые циркулируют в столице и позорят царствующий дом. 17 декабря 1916 года был убит во дворце князя Феликса Феликсовича Юсупова Григорий Распутин. Труп его сбросили с большого Петровского моста в полынью Малой Невки. По случайно оставшейся на льду рядом с полыньей галоше темно-коричневого цвета, принадлежавшей Распутину, полиция вышла на тело и выловила его из воды. Тело доставили в Чесменскую церковь.

Мои родители слушали и удивлялись:

— Цо то беньде?.. (Что-то будет?..)

В портовой школе собирались устроить торжественное празднование нового, 1917 года, с елкой и вручением каждому ученику бесплатного подарка.

Нарядили меня на праздник во все самое лучшее. Когда я вошел в зал и впервые в жизни увидел огромную, украшенную цветными лампочками и блестящими шарами елку, то опешил от изумления и как зачарованный ходил потом вокруг нее на цыпочках, разглядывая многочисленные игрушки. Все было для меня ново, невиданно.

Устроили небольшой концерт. Наш школьный учитель хохол Афанасий Иванович исполнил несколько украинских песен, аккомпанируя себе на скрипке. Выступил школьный ученический хор, а потом декламировали стихи, показывали «живые картины» на волшебном фонаре, жгли бенгальские огни и гремели хлопушками, из которых сыпалось конфетти.

Как в счастливом тумане, последним покинул я школьный зал, не желая расставаться с волшебным миром прожитой наяву сказки. Домой я принес пакет с подарком и богато иллюстрированную книгу Сервантеса «Дон Кихот».

На смену минувшему году наступил новый, 1917-й, принесший России две революции, два потрясения, в феврале и в октябре. Я постараюсь кратко рассказать о том, что мне как очевидцу этих событий пришлось увидеть и услышать.

Ежегодно в лютые крещенские морозы на Якорной площади проводились традиционные военные парады, смотр сухопутного и морского гарнизонов Кронштадта. Было это в январе 1917 года. Парадный смотр войск гарнизона состоялся в погожий солнечный день, 7-го числа, на колючем крещенском морозе. Принимал парад адмирал фон Вирен. На огромной Якорной площади под колокольный звон храмов всего города из Морского собора вышло духовенство, облаченное в богатые ризы. С хоругвями и крестами в руках священники вступили в замкнутое пространство, образованное толстым манильским канатом, который держали в опущенных руках стоявшие шеренгой матросы. Блестящая свита с песнопениями направилась к кресту, вырубленному во льду военной гавани.

Совершив ритуал водокрещения, митрополит окропил святой водой воинство, стоявшее на Якорной площади, и сразу вслед за этим начался парад войск.

Место прохождения войск было выбрано не совсем удачно. Небольшая группа армейского генералитета, принимавшая участие в смотре, вынуждена была жаться к кирпичной стене адмиралтейства. Впереди нее на фоне серых армейских шинелей и тучных генеральских фигур одиноко и четко выделялась стройная худощавая фигура адмирала фон Вирена.

На адмирале были обычная черная шинель, летняя фуражка, ботинки, уши закрывали черные суконные наушники. На руках были перчатки.

Каждую воинскую часть вел офицер, который, поравнявшись с адмиралом, красиво салютовал ему обнаженной шашкой. А за офицером плотным строем, с ружьями на плече, четко отбивая шаг и держа равнение на адмирала, поднимая снежную пыль, шагали шеренги полузамерзших, с инеем на одежде солдат и матросов.

Адмирал приветствовал каждую проходившую перед ним колонну, произнося звучным отрывистым голосом:

— Здорово, молодцы!

В ответ ему неслось:

— Здравия желаем, ваше превосходительство!

Во все время парада адмирал, чья воля была железной, стоял, не меняя позы.

Эту церемонию крещенского парада на Якорной площади я видел от начала и до конца. И последний раз видел строгое лицо адмирала, его темные глаза и седые виски.

Адмирал фон Вирен до конца выполнял свой военный долг и стойко перенес кару за свою верность престолу.

Всю ночь центральные улицы и площади Кронштадта бурлили восставшими толпами.

Под утро огромная толпа матросов подошла к резиденции фон Вирена и потребовала его к себе. В незастегнутой шинели, под которой виднелись ордена, адмирал вышел на улицу. Подгоняя его штыками и прикладами, избивая и покрывая соленой матросской руганью, матросы погнали адмирала на Якорную площадь, но до площади не довели, довели только до трубы, выходящей в овраг. Тут несколько озверевших матросов, имена которых остаются неизвестными, подняли его на штыки и сбросили вниз по склону, на самое дно оврага.

Часу в восьмом утра я услышал громкий разговор родителей на кухне и понял, что ночью в городе произошла революция, а адмирал фон Вирен убит матросами. Полный мальчишеского бесстрашия и любопытства, не спрашивая разрешения у родителей, я быстро накинул пальто, сунул ноги в просторные валенки матери, выскользнул во двор и, не раздумывая, направился к резиденции фон Вирена.

Было серое мартовское утро, шел редкий снег, царила тревожная тишина. Улицы были безлюдны, ни одна живая душа не встретилась мне на пути.

Вот и резиденция. Двери раскрыты настежь, полосатая будка часового опрокинута, снег утрамбован ногами, и на нем множество сорванных матросских погон с буквами «БФ» и ленточек с бескозырок. На всем пути от резиденции фон Вирена до оврага снег был также утрамбован ногами людской толпы, сопровождавшей адмирала в последний путь.

Я миновал место, с которого фон Вирен в январе производил смотр войск. Шел вдоль оврага. Широкая Якорная площадь была пуста. Между пешеходным мостом, перекинутым через овраг, и памятником адмиралу Макарову на середине северного откоса оврага я заметил черную точку и тропу, протоптанную к ней. Без всякого страха направился туда.

Лицом к небу, с непокрытой головой лежал армейский офицер. Незастегнутая богатая меховая шуба, крытая черным сукном, позволяла разглядеть мундир и галифе. Военный был средних лет. У него были короткие светлые волосы, крупный лоб с залысинами, глаза были закрыты. Под подбородком, с левой стороны шеи, виднелась запекшаяся кровь. Поблизости на снегу валялась меховая шапка. Мне показалось, что передо мной был труп генерала Стронского.

Еще ничего не увидев, я догадался, где надо искать труп фон Вирена. Поднялся по северному откосу оврага вверх и уже по бровке дошел до водопропускной трубы. Оттуда я и увидел черную точку, к которой начал спускаться по крутому откосу, основательно утрамбованному матросскими башмаками.

Адмирал лежал лицом вниз. Он был без фуражки, на распахнутой шинели не было погон. На крупном затылке были заметны темные ссадины. Постояв над ним, я с трудом выбрался наверх и со странно щемящим сердцем двинулся к дому. По-прежнему вокруг было безлюдно. Только возле моего дома мне встретился сильно подвыпивший солдат, который брел, качаясь, по середине заснеженной улицы, выкрикивая пьяным голосом: «Свобода!..» — и кому-то грозя расправой.

Я коротко рассказал родителям, где был и что видел. Пораженные, они выбранили меня, сказав, что я за свою выходку заслуживаю хорошей оплеухи.

После завтрака, оставив меня присматривать за малышами, родители ушли в город. Вернулись они поздно, хмурые и подавленные. Отец сразу лег в ожидании обеда, а матушка, разогревая обед, рассказала нам о расстрелах в овраге видных военачальников. Обреченных на казнь вели через всю Якорную площадь к краю оврага — последней черте. Они шли молча, выпрямившись, как и подобает военным, поравнявшись с Морским собором, снимали фуражки и осеняли себя крестным знамением. На краю оврага четверо матросов сбрасывали офицеров вниз. Глубина оврага была велика.

Особенно подробно рассказывала матушка о казни адмирала Бутакова, начальника штаба крепости, происходившего из рода известных русских флотоводцев и дипломатов. У последней черты адмирал, обращаясь к сопровождавшим его убийцам, говорил: «Виноват, братцы, виноват...»

Скатившись вниз по крутому откосу, его тело приняло полусидячее положение, и был он обращен лицом в сторону площади. Легкий ветерок шевелил белые волосы длинной раздвоенной бороды. Один за другим в присутствии моих родителей были расстреляны начальник учебно-артиллерийского отряда адмирал Одинцов, командир саперной бригады генерал Волков, комендант крепости вице-адмирал Курош и многие другие, имен которых родители не знали.

Восстание в Кронштадте не встретило серьезного сопротивления. Тех корабельных офицеров, которые с оружием в руках пытались воспрепятствовать командам сойти на берег, тут же убивали. Небольшое противодействие было оказано у полицейского участка. Засевшие там городовые упорно не хотели сдаваться. Тогда восставшие прикатили пушку и выстрелили прямой наводкой. Взрыв снес крышу на здании и разрушил его верхнюю часть. После этого городовые капитулировали.

Не присоединившееся к восстанию Военно-морское училище было окружено солдатами и матросами, напротив здания училища они установили пулеметы и прикатили трехдюймовое орудие. Тогда юнкера заявили о своем нейтралитете.

До глубокой ночи 1 марта в городе то тут, то там раздавались выстрелы: матросы и солдаты расправлялись с приверженцами старого режима. Поздним вечером 1 марта Якорная площадь опустела. Родственникам расстрелянных было разрешено забрать тела. Тело адмирала фон Вирена забрал преданный ему денщик. Невостребованные тела были погружены на розвальни и отвезены в морг.

1917 год стал годом сплошных митингов и собраний. Шли на них охотно и собирались быстро. Пустовала Якорная плошадь редко, задавая тон политической жизни города и определяя погоду на заседаниях совета.

23 марта в Кронштадте и в столице состоялись похороны жертв Февральской революции, тела которых в гробах находились в Морском соборе. Состоялся парад, а вслед за ним демонстрация. После парада, хотя хоронили революционных солдат и матросов, были торжественное богослужение и панихида на могиле павших. Дали салют, от которого я буквально оглох, потому что крутился в самой гуще.

После нескольких дней перерыва начались занятия в школе. Наша классная наставница Зинаида Васильевна часто платочком вытирала слезы, беспокоясь за судьбу брата, морского офицера, арестованного и содержавшегося в Военно-морской следственной тюрьме.

Кронштадтцы по-прежнему увиливали от прямых ответов на прямые вопросы, придерживаясь тактики: признаем Временное правительство, но не доверяем ему. Признаем, но будем бороться за передачу власти Советам рабочих и солдатских депутатов.

К середине мая история кронштадтского сепаратизма завершилась образованием самостоятельной «Кронштадтской республики». Взаимное недоверие и вражда росли, и следующий эпизод взбудоражил всю петроградскую печать. Временное правительство через своего комиссара Пепеляева требовало ускорения разбора дела и освобождения некого капитана Альмквиста, но кронштадтцы медлили. Тогда министр юстиции Керенский 7 апреля приказал создать специальную следственную комиссию под председательством государственного прокурора Переверзева и выехать в Кронштадт. Комиссия прибыла в Кронштадт 8 апреля, освободила Альмквиста и еще двоих офицеров, но по дороге на пристань капитан Альмквист был задержан возбужденной толпой и водворен обратно в тюрьму, а прокурора Переверзева толпа угрожала «поднять на штыки». Вся столичная печать наполнилась рассказами об ужасах кронштадтских застенков, об издевательствах над офицерами, о казнях на Якорной площади, о том, что кронштадтцы своими действиями подрывают авторитет революции и так далее.

Примерно в эти дни шел я в магазин за хлебом. Посредине Михайловской улицы, напротив дома № 49, здоровенный верзила-матрос избивал ногами в тяжелых ботинках какого-то рабочего. Стоя на четвереньках, рабочий закрывал руками голову, стонал и звал на помощь, но люди боялись подходить, так как верзила держал в руках наган и грозил смертью каждому, кто приблизится.

Спустя пару дней по главной многолюдной улице города прошествовала толпа матросов, человек 20. Они вели молодого матроса, который держал в руках фанерный щит с надписью черной краской: «Я сын попа (имярек), вор!» Сопровождавшие его матросы требовали, чтобы несчастный чисто и громко повторял слова, написанные на щите, и поощряли его усердие ударами кулаков.

После конца учебного года, с началом летних каникул, я навсегда оставил школу и всякую надежду когда-либо еще в ней учиться. Школа дала мне мало, практически сам я научился бегло читать и писать. Мне шел четырнадцатый год. Единственное право, которое дала мне школа, — это право называть себя грамотным — и только.

Жить в Кронштадте с каждым днем становилось все труднее, а нашей многочисленной семье тем более. Немногие частные магазины, хлебопекарни прекратили свое существование, а централизованное снабжение продуктами никак не налаживалось. Все обязанности по заготовке и распределению продуктов питания власти возложили на предприятия и учреждения, которые всё, что добывали, распределяли между своими служащими по числу числившихся на их иждивении едоков. Исчезли из употребления такие продукты, как масло, яйца, мука, крупы. Если и попадалось мясо, то это была старая конина. Короткое время поступала из Норвегии замечательная жирная сельдь — залом, которой снабжала нас Коллонтай. От отсутствия калорийных продуктов более всего страдали дети и кормящие матери. А тут как раз наша плодовитая матушка увеличила нашу семью еще на одного мальчика, которого назвали Зенусем. И стало нас в семье восемь человек. В поисках выхода из поистине отчаянного положения отец решил устроить меня на работу, присмотрев мне место почтово-телеграфного чиновника. Однако начальник отделения, уточнив мои возраст, принять меня на работу отказался. И тогда отец устроил меня рабочим в ремонтную бригаду на кронштадтскую железную дорогу. С этого момента началась моя полная превратностей трудовая деятельность. Мы занимались прополкой земляного полотна и подштопкой шпал, а изредка под руководством мастера рихтовкой пути. Ходить на работу было далеко, километров пять-шесть, будил меня папа рано, я быстро вставал и бодро шагал к назначенному месту.

С весны 1918 года голодный Кронштадт покидали многие семьи, и власти поощряли эти отъезды. Но нашей большой семье ехать было некуда: родная деревня Колпея по Брест-Литовскому мирному договору отошла к Польше. Спасение от голодной смерти надо было находить здесь, в Кронштадте, и смекалистый мой отец нашел выход из положения.

Примерно в конце августа 1918 года мы переехали за Петроградские ворота в отдельный дом, называемый будкой № 2. Наш новый уютный добротный домик с хозяйственными постройками и большим участком земли был расположен на берегу Финского залива у самой кромки воды. По заявлениям соседей, владелец дома, некто Дериглазов, являлся агентом царской охранки. Он бесследно исчез, опасаясь преследования со стороны новых властей. Отец завел коз, которые начали давать молоко и мясо, а также кур и кроликов. Купил четырехвесельную лодку и перемет, и начали мы ловить рыбу. Отец в больших количествах выписывал технические органические жиры, которые матушка переплавляла и на них прекрасно жарила картофель и блины.

Сахар и сладости нам заменял глицерин, который отец выписывал как незамерзающий материал для разводного мостового механизма через канал у Петровского дока. На приусадебном участке мы выращивали хорошие урожаи картофеля, моркови, лука, огурцов и капусты. У нас даже вызревали помидоры. Пастбища для коз были неограниченные, запасы сена на зиму заготовить было нетрудно.

Нуждались мы в одежде и особенно в обуви. Носили на ногах поделки из парусинового верха и подметок, выкроенных из прорезиненных шлангов. Но и здесь отец нашел выход: он завел знакомство с завскладом матросского обмундирования 5-го срока, а его было несметное количество. Из горы загнивающего хлама отцу удавалось в качестве ветоши выбирать приличные шинели, суконные брюки и бушлаты.

В тот год погожие дни поздней осени внезапно сменились дождливыми, с сильными холодными ветрами. Работать на открытом пространстве железной дороги стало трудно. Мои пожилые напарницы подолгу болели. А тут пришли утренние заморозки, выпал первый снег. Земляное полотно железной дороги покрылось коркой льда, продолжать работы стало невозможно. Меня перевели истопником в столярную мастерскую. В мои обязанности входило убирать с пола стружку, сжигать ее в огромной плите и поддерживать в постоянной готовности столярный клей. Никто из столяров, занятых работой, и не помышлял учить меня столярному ремеслу. Я был полностью предоставлен самому себе, тосковал, и рабочее время длилось для меня бесконечно долго.

Десятник мастерской Филатов, пожилой отец семейства, часто останавливал на мне немигающий взгляд проницательных глаз. А некоторое время спустя, встретив моего отца, Филатов посоветовал ему учить меня дальше в школе и пристроить учиться ремеслу к опытным мастерам.

В этот период во всех общеобразовательных школах шел трудный болезненный переход от старых методов преподавания к новому, советскому. С осени я начал посещать вечерние общеобразовательные курсы при Военно-морской строительной части. Учился я охотно, лекции записывал в тетрадь, а для занятий по архитектуре, курс которой читал известный кронштадтский архитектор Длугоборский, я завел отдельный альбом, куда старательно заносил с лекционной доски все рисунки, расцвечивая их цветным карандашом.

Отец посчитал, что полученного курса обучения для меня вполне достаточно, и устроил меня учеником в бригаду кровельщиков, находившихся в его непосредственном подчинении. Кровельная мастерская занимала один из флигелей во дворе при доме-резиденции бывшего губернатора адмирала фон Вирена. В этой мастерской я проработал до лета 1919 года, сносно усвоил ремесло и стал обеспечивать свой дом различными поделками из кровельного и оцинкованного железа. На протяжении всей моей жизни на вопрос о специальности я отвечал: кровельщик.

В пору 1919 и 1920 годов на всей территории огромной нашей страны с короткими передышками шла жестокая Гражданская война. Русские насмерть бились с русскими. Каждый из фронтов влиял на судьбы России, но Петроградский фронт проходил в непосредственной близости от Кронштадта, поэтому его влияние на судьбу города и его жителей было огромно. Осколки от снарядов падали на наш дом и всем нам грозили смертью.

Первый раз в мае 1919 года войска генерала Юденича при поддержке с моря кораблей английского флота повели наступление на Петроград, но были остановлены Красной армией. В июле 1919 года Юденич предпринял новое наступление вдоль южного побережья Финского залива и подошел к форту Красная Горка, защищавшему подступы к Петрограду. Комендант форта Неклюдов поднял мятеж, к нему присоединились форты Серая Лошадь и Обручев. Неклюдов отправил в Либаву английскому адмиралу следующую телеграмму: форт Красная Горка в вашем распоряжении! И предъявил Кронштадту ультиматум — сдаться в течение 15 минут. Кронштадт на ультиматум не ответил, а когда срок его истек, на рейде и в гавани начали рваться снаряды. Осколком снаряда была сбита часть кроны плакучей ивы, растущей у нашего дома, и горячей струей от пролетавшего снаряда мне обдало лицо. Высокий столб воды взметнулся вблизи от пассажирского парохода, идущего из Петрограда в Ораниенбаум. Линкоры «Петропавловск» и «Андрей Первозванный», крейсер «Олег» и другие вышли в море, встали напротив форта Красная Горка и открыли по нему огонь из орудий. Тем временем в Кронштадте был собран сводный матросский отряд в полторы тысячи человек, который атаковал мятежный форт и в ночь на 16 июля занял его. Спустя 12 часов форты Серая Лошадь и Обручев капитулировали. Отряд победителей-моряков с музыкой встречало все население города Кронштадта, проходили они с Петроградской пристани мимо нашего дома.

В октябре было остановлено последнее наступление Юденича на Петроград, тогда же в октябре на рассвете осеннего дня у деревни Усть-Рудица разрывной пулей в сердце был убит мой репетитор по математике, вожак кронштадтской прокоммунистически настроенной молодежи Михаил Сургин.

С середины мая 1919 года над населением города нависла новая угроза: с финского берега стали по несколько раз в день налетать самолеты английской авиации. Зенитная защита не могла им противостоять, ни один английский самолет не был сбит.

Наш уютный домик находился в сотне метров от главной насосной станции, совмещенной с высокой водонапорной башней, был отличным ориентиром и мишенью при артобстрелах...

Весной наша большая семья была несправедливо обижена безрассудным решением Горисполкома, обязавшим граждан, имевших в личном пользовании скот, в том числе и коз, сдать его государству. Все попытки отца убедить «слуг народа», что козье молоко в нашей семье — незаменимый источник существования, ни к чему не привели. Отцу сказали, что его дебаты носят шкурный характер.

Провожали нашу кормилицу, умное милое животное, всей семьей, со слезами, как дорогого члена семьи, на лютую казнь. К вечеру отец вернулся один, хмурый, злой, вынул из кармана поводок и бросил его в угол.

С весны все усиливались, свирепствовали в городе холера, сыпной тиф и особо опасная разновидность гриппа — «испанка». Истощенные недоеданием люди легко становились жертвами этих болезней. За короткий срок от холеры умерли 400, а от сыпного тифа 1200 человек. Распространителем холеры в значительной мере являлся кронштадтский водопровод, забиравшей воду для города из финского залива. Водозаборные сооружения были вынесены далеко от берега навстречу течению Невы, которая принимала в себя стоки всего огромного Петрограда и безо всякой очистки выносила их в сторону водозабора. Были и другие стоки, выше водозабора, с обжитых побережий залива. Насыщенная болезнетворными бактериями вода дезинфицировалась большой дозой хлора, отчего приобретала неприятный вкус. Частые западные ветры накатывали к водозабору горько-соленую морскую воду, и тогда водопроводная вода становилась почти непригодной для питья.

К концу лета 1919 года интенсивность налетов на Кронштадт английских самолетов возросла. 13 августа под прикрытием самолетов на военные корабли, стоявшие в гавани, было совершено нападение быстроходных торпедных катеров, которые ворвались туда, потопили корабль «Память Азова», служивший базой для подлодок, и подорвали носовую часть линкора «Андрей Первозванный». Стоявший у входа в гавань миноносец «Гавриил» потопил три катера и взял в плен девять человек — троих офицеров и шестерых матросов. Пленные англичане заявили, что они мстят за убитого чекистами в посольстве капитана Кромми, прибывшего накануне революции в Петроград на подводной лодке.

В связи с ожидаемым резким ухудшением снабжения продовольствием в начале сентября власти приняли решение о срочной эвакуации нетрудоспособного населения, многосемейных и части рабочих в Самару. Так были эвакуированы моя матушка с пятерыми детьми. Бедовать в Кронштадте остались мы с отцом. Вскоре отец устроил меня вахтером в военно-строительную часть. Мои обязанности были схожи с обязанностями управдома, работа была несложная и необременительная. С началом занятий на вечерних курсах я стал их систематически посещать и продолжал вести альбом лекций по строительству и архитектуре.

Остро переживавший разлуку с семьей, с которой никогда не расставался, отец неожиданно слег, заболев страшной «испанкой», бичом кронштадцев. Особенностью этой болезни было то, что при высокой температуре носом обильно шла кровь. Я уходил теперь на работу со слабой надеждой застать отца в живых. Горькие мысли неотступно терзали мое сердце, работа не шла на ум. Сидя за конторским столом, я наблюдал в окно, как коза сторожа конторы Артемия свободно разгуливала по двору. Прошло около полугода с тех пор, как мы отдали нашу козу-кормилицу государству, но практически пользы от этого мероприятия город не ощутил. А вот ослушник Артемий оказался умнее, козу не сдал и с молочком не расстался. И тогда я воодушевился на отчаянный и смелый поступок. Зная, где находятся реквизированные козы, я решил найти и забрать свою. Для этого я совершил 15-километровый переход из одного конца острова в другой, нашел полуразрушенный хлев, в котором обитало около сотни полуодичавших коз, и среди них нашел козу, похожую на нашу. Я заарканил ее и поздно вечером предъявил для опознания моему родителю. Тот всецело одобрил мой поступок, нашел, что коза не совсем наша, но сильно похожа на нее, стал за ней ухаживать. После этого быстро пошел на поправку. Радости нашей не было границ.

А город продолжал жить тревожной прифронтовой жизнью. В конце октября пришло печальное известие о том, что самые быстроходные эсминцы «Гавриил», «Константин», «Свобода» и «Азарт», имея на борту по 60 мин каждый, получили приказ ночью заминировать Капорский залив и вышли на выполнение задания. Продвигались кильватерно колонной, и вдруг шедший впереди «Гавриил» наскочил на мину. Буквально одновременно наскочили на мины и шедшая за ним «Свобода», и «Константин». Все три корабля мгновенно затонули, происходило все в кромешной тьме. Шедший последним «Азарт» дал задний ход и единственный вернулся назад. С погибшими кораблями утонули 465 моряков. Спаслись только 25 человек. Весть обо всем этом потрясла город. Семьи погибших в основном проживали в Кронштадте, в городе наступил траур.

Сестра Мария писала из Самары, что семья живет в нужде, нет ни керосина, ни жиров, свирепствует сыпной тиф. Выходило, что при первой же возможности надо было возвращаться в Кронштадт. В канун нового 1920 года Мария известила нас с отцом, что внезапно умер наш малютка Зенусь и что похоронили его на местном кладбище.

Зима 1919—1920 годов наступила рано, была очень морозной и снежной. Залив сразу сковало толстым прочным слоем льда, и по нему между Кронштадтом и Ораниенбаумом тотчас открыли надежную санную дорогу длиной в семь километров. Начиналась она от нашего дома.

В конце марта 1920 года к нам зашел человек, сообщивший, что вагоны с эвакуированными прибыли из Самары в Ораниенбаум и стоят там на станции. Через час я уже мчался на санях в Ораниенбаум, нашел нужные вагоны и все наше семейство с матушкой. В вагоне было темно, грязно, все лежали или сидели на узлах.

Узнав, что я приехал без отца, матушка заупрямилась и ехать домой не захотела, требуя, чтобы за ней приехал сам отец. Мне она доверила только четырехлетнего братишку Вовика. Закутав его в шубу, я выехал обратно. Всей семьей мы собрались только к шести часам вечера. Всю ночь никто из нас не спал. Матушка вела себя странно, раскраснелась, ораторствовала, и отец плакал, понимая, что это симптомы тифозной лихорадки. Утром мы поместили матушку в морской госпиталь с диагнозом «сыпной тиф». Долго она боролась со смертью, но выжила и счастливо вернулась домой, наголо остриженная, похудевшая и очень ласковая. Больше никто в нашей семье не заболел.

Матушка медленно набиралась сил. Весна была в полном разгаре. По закоулкам таял последний снег. Лед на заливе почернел и набух. Налетевший ночью ветер разогнал остатки льда, и скоро между Кронштадтом и Ораниенбаумом установилось пароходное сообщение. Земля на нашем приусадебном участке просохла, согрелась.

В то время в семье работали уже трое: отец был техником, я — вахтером и сестра Мария — телефонисткой на главной городской телефонной станции. Но трудности жизни не убывали, а прибывали. Питались мы исключительно тем, что снимали с огорода, и козьим молоком. Никаких продуктов от государства мы не получали ни грамма.

В ноябре 1920 года мне довелось побывать с молодыми кронштадтцами в Мариинском оперном театре на опере «Вражья сила» А. Серова. Одну из главных партий пел Федор Иванович Шаляпин. Лишь много лет спустя я по достоинству оценил этот единственный в жизни случай: послушать и увидеть на сцене великого певца и артиста, навсегда покинувшего страну в 1922 году.

Кронштадтскому мятежу в марте 1921 года предшествовало массовое недовольство населения всей страны откровенными поборами и голодом. Непосредственным и главным поводом к восстанию моряков в Кронштадте послужили массовые голодные забастовки рабочих на фабриках и заводах Петрограда. «Волынщики», как тогда называло правительство забастовщиков, ворвались в казармы Финляндского полка с целью привлечь на свою сторону солдат. Ввиду создавшегося угрожающего положения 24 февраля было созвано чрезвычайное заседание Петроградского губкома, на котором утвердили штаб, ввели в городе осадное положение и комендантский час. Запрещалось собираться на улицах более трех человек. Во всех учреждениях были организованы чрезвычайные «тройки» и произведены многочисленные аресты.

27 февраля в Петрограде состоялся митинг моряков, на котором присутствовало около семи тысяч человек. На митинге выступили Калинин и Зиновьев. Моряки обратились к ним с требованием, чтобы заградительные отряды не отбирали у людей продовольствия, добытого для семей, а также с требованием улучшить снабжение продовольствием.

Пока Петроград бурлил, в Кронштадте было относительно спокойно. 28 февраля на линейном корабле «Петропавловск» была выработана и принята резолюция с перечнем требований к правительству.

1 марта на линкорах «Петропавловск», «Севастополь», «Андрей Первозванный», стоящих рядом, и на других судах прошли собрания, на которых от имени 1-й и 2-й бригад линкоров была принята знаменитая резолюция, состоявшая из 14 пунктов (с требованиями о перевыборах настоящих советов тайным голосованием, о свободе слова и печати, о свободе собраний профсоюзов).

На первую половину того же дня был намечен гарнизонный митинг, на котором должны были выступить Калинин, комиссар Балтфлота Кузьмин и председатель Кронштадтского исполкома Васильев. Стихийная масса народа устремилась к Якорной площади, на ней собралось около 15 тысяч человек. Первым выступил комиссар Балтфлота Кузьмин. Внешность его никак не соответствовала его должности: он был тучным холеным барином среднего роста лет за 40. На нем были зеленого сукна бекеша и каракулевая папаха на голове. Говорил он отрывисто, крикливо, бросал в толпу неубедительные призывы к благоразумию, сдобренные порядочной порцией угроз.

После комиссара начали выступать многие присутствующие, которые в один голос отмечали нежелательность заградительных отрядов, голод и холод, а также отсутствие порядка, хотя война как будто уже была окончена. «Забыли нас, — говорили выступавшие, — комиссарам и ответработникам тепло, а на нас им наплевать».

Снова выступил Кузьмин и, напрягая голос, начал напоминать о славных боевых традициях Кронштадта и Балтфлота, но тут из толпы выскочил бородач и закричал на него: «А ты забыл, как на Северном фронте каждого десятого расстреливал?!.» Кузьмин вспыхнул: «Изменников делу трудящихся расстреливаем и будем расстреливать!..» Тогда толпа заорала: «Постреляли — и хватит, нечего грозить, мы и не такое видали!..»

После Кузьмина выступил Калинин, тихий его голос относило ветром, он говорил о своих революционных заслугах и о том, что смерти не боится. Из толпы ему отвечали: «Брось, Калиныч, тебе тепло! Ты сколько должностей занимаешь? И, поди, везде получаешь!..»

Тут выступил старший писарь с линкора «Петропавловск» Петриченко и зачитал приведенную резолюцию из 14 пунктов. Ее приняли почти единогласно: «против» голосовали Калинин, Кузьмин и Васильев.

Срок полномочий Кронштадтского совета истекал 1 марта 1921 года, поэтому Васильев предложил созвать на другой день, то есть 2 марта, комиссию из представителей рабочих и матросов для обсуждения того, как осуществить переизбрание совета. Его предложение было принято, далее митинг постановил послать в Петроград 30 делегатов для разъяснения на фабриках и заводах, в воинских частях и гражданских учреждениях смысла требований кронштадтцев.

Калинин покинул Кронштадт днем 1 марта по санному пути. Утром 2 марта во всех частях гарнизона, от каждого корабля, завода, учреждения было избрано по два представителя, которые собрались в здании бывшего Военно-морского инженерного училища в количестве около 300 человек. Собрание открыл Петриченко, избрали президиум, куда не вошел ни один коммунист.

Первым взял слово Кузьмин, который начал с того, что при попытке стать на путь вооруженной борьбы советское правительство найдет силы, чтобы ликвидировать попытки и наказать бунтовщиков, идущих против диктатуры рабочего класса.

Прямо на собрании были арестованы Кузьмин, Васильев и Коршунов, комиссар штаба бригады линкоров. Этот момент и явился фактическим началом Кронштадтского восстания.

Арестованных вначале препроводили на линкор «Петропавловск», а затем в Военно-морскую следственную тюрьму, где было уже сосредоточено около 200 коммунистов. Был образован временный Кронштадтский ревком.

В Кронштадте ежедневно выходила газета «Известия Кронштадтского временного революционного комитета», которой руководил А. Ломанов, вышедший из РКП(б) и опубликовавший в газете статью под названием: «Власть Советам, а не партиям!»

В хорошо вооруженное ядро восставших, идущих под лозунгом «Победить или умереть!», входило около 10 тысяч человек. В восстании в общей сложности приняли участие около 27 тысяч солдат и матросов. В их распоряжении были два линкора и другие боевые корабли, 140 орудий береговой обороны и свыше 100 пулеметов.

С марта ревком ввел норму выдачи продуктов. Для рабочих, детей и иждивенцев выдавали вместо хлеба по 200 граммов овса, 100 граммов галет, полбанки говяжьих консервов военного запаса 1915 года и 83 грамма подсолнечного масла. Сахара не выдавали из-за отсутствия такового. В выходящем ежедневно «Вестнике Кронштадтского ревкома» часто печатали частушки, некоторые из них я привожу на память:

Всероссийская коммуна разорила нас дотла.

Коммунистов диктатура нас до ручки довела.

Мы помещиков прогнали, ждали волюшки,

земли,

Всех Романовых стряхнули — коммунистов

обрели.

Вместо воли и землицы «чрезвычайку»

дали нам

И советское хозяйство насадили здесь и там.

Хлеб, скотину забирают, пухнет с голоду мужик,

У Ефимьи взяли Сивку, у Макара и сошник.

Для нас барщину вновь вводят —

Эй, проснитесь, мужики:

Пьют, едят, как прежде бары, лишь одни

большевики.

Подымайся, люд крестьянский,

Всходит новая заря!

Сбросим Троцкого оковы,

Сбросим Ленина-царя!..

Публиковалось также много заявлений о выходе из РКП(б). Приведу напечатанные в газете мотивы выхода из партии: «Не считаю себя больше членом РКП(б) с момента первого выстрела по Кронштадту» (Денисов), «Ввиду того, что Коммунистическая партия не выражает воли широких масс населения, выхожу из нее» (начальник охраны Кронштадтского порта П. Баранов).

4 марта 1921 года ревком вынес решение о поголовном вооружении всех рабочих и служащих. В штабе обороны с наличным запасом продуктов надеялись отсидеться на острове до поры, пока растает лед, Кронштадт станет недосягаем, а корабли смогут выйти в море и добыть продовольствие.

5 марта 1922 года командующим 7-й армией, назначенной для подавления восстания в Кронштадте, был поставлен М. Н. Тухачевский. Восставшим был предъявлен ультиматум о безоговорочной сдаче, на который они не ответили. Срок ультиматума продлили еще на сутки. С самолетов засыпали город листовками. Я подобрал одну такую, текст ее привожу полностью: «Сдавайтесь! Иначе будете перестреляны как куропатки. Троцкий». Листовки желания безоговорочно сдаться не вызвали.

В ночь на 8 марта армия Тухачевского общей численностью около трех тысяч человек предприняла первую попытку штурма Кронштадта, но потерпела неудачу. 561-й пехотный полк армии штурмующих без боя в полном составе перешел на сторону восставших. Группа нападавших в белых халатах, вышедшая на рассвете из Ораниенбаума под руководством начальника особого отдела Громова, незамеченной приблизилась к Петроградской пристани, но в завязавшейся перестрелке была вынуждена сдаться.

В Кронштадте не было ни одного ледокола, зимовали они обычно в Петрограде, не было ни одного самолета. Дивизион морских летчиков, расквартированных вблизи Ораниенбаума, намеревался присоединиться к восставшим, но был арестован чекистами, бежавшими из Кронштадтской «двадцатки» во главе с латышом Дулькисом еще в первые дни восстания. Орудия форта Красная Горка обстреливали рядом стоявшие линкоры «Петропавловск» и «Севастополь».

Лидеры восстания в Кронштадте обратились к населению со следующим призывом: «Долой контрреволюцию справа и слева, долой диктатуру и гнет коммунистов, который затмил собой трехсотлетний гнет монархизма! Здесь, в Кронштадте, заложен камень третьей революции, сбивающей последние оковы с трудящихся масс, и открывается новый широкий путь для социалистического творчества!»

Жители Кронштадта откликнулись на этот призыв, особенно молодежь: она стала активной силой кронштадтского восстания. Должен сказать, что наша семья во время восстания была пассивна. Личная моя причастность к нему выразилась в следующем: я присутствовал на митинге на Якорной площади, толкался у самой трибуны, слышал выступления Кузьмина и Калинина. А Петриченко, предваряя чтение резолюции из 14 пунктов, сказал: «Большевики узурпировали власть в России, обманывают народ, говорят ему неправду. Эта самозванная «нянька» так «запеленала» трудовой народ, что ему стало трудно жить и дышать. Пришло время нам, народу, рассчитать эту няньку!» Я помню этого красивого коренастого с чистым розовым лицом матроса в бескозырке и бушлате. Вокруг него толпились такие же матросы. Это они в феврале 1917 года свергли царизм, а в октябре 1917 года брали Зимний. В 1937 году я услышал об этом взятии рассказ одного из них, в прошлом простого матроса-балтийца, а в 1927 году командарма Ленинградского военно-морского порта Зуева. Добродушнейший русский гигант в белом кителе с золотыми нашивками на рукавах, немного подвыпив, был откровенен со мной, студентом, и на мою просьбу рассказать о штурме Зимнего поведал: «Ворвался наш отряд в Зимний со стороны главной лестницы. Не видя перед собой защитников дворца, я стал свою классовую ненависть вымещать на белых мраморных фигурах, стоявших по обе стороны лестницы, и крушить их прикладом. А насчет социализма, дорогой Юзеф, я до сих пор толком не разобрался, что это такое».

Так и не постигнув социализма, в 1937 году Зуев стал жертвой войны коммунистов против собственного народа.

4 марта 1921 года власти преподнесли нам неожиданный неприятный сюрприз: в принудительном порядке перевели нас из нашего домика в соседнее кирпичное здание, часть старой крепостной стены. А в наш дом поселили обслугу двух трехдюймовых полевых орудий, орудия же установили на огороде, возле самого дома. Один из углов дома был завален ручными гранатами, на полу установили полевой телефон, связанный с наблюдательным пунктом. Пункт находился прямо на льду далеко от берега. Все артиллеристы и их молодой командир Оленин были славные добрые парни.

В крепостной стене нам предоставили отдельную квартиру из трех комнат со сводчатым потолком.

Шестого марта днем меня вызвали в местком, где я застал председателя месткома, старого рабочего с колким ершистым характером. Он распекал коммуниста эстонца Эвеля, работавшего в нашей части трубочистом. Председатель требовал, чтобы Эвель вернул выданную ему, как и всем рабочим, винтовку. Эвель отдал ему и патроны к ней, и тогда председатель объявил нам обоим, что мы назначаемся на 7 марта в караул.

Караульную службу мы несли в северных казармах, лежали на голых нарах рядом. Эвель оказался прекрасным человеком, убежденным коммунистом, совсем не похожим на тех именитых представителей РКП(б), которые после Октября перевернули свои убеждения на 180 градусов.

По окончании дежурства, около полудня 6 марта, подходя к крепостной стене, где мы жили, я обнаружил следы жаркого боя между кронштадтцами и красноармейцами, наступавшими из Ораниенбаума. Один тяжело раненный красноармеец лежал на куче грязного сена, стонал и просил добить его.

Обязательное несение гражданским населением караульной службы было опасной для жизни обязанностью, и в круглосуточные караулы назначали людей неожиданно, без предварительного уведомления. Караульным выдавали винтовку старого образца системы Бердана, пачку патронов и обязывали вернуть все это по окончании караула. Назначенные в караул должны были к определенному часу прибыть на площадь перед зданием комендатуры, выстроиться в общую городскую шеренгу и ждать назначения на объект. Дежурный по городу обходил нашу длинную нестройную шеренгу и осуществлял развод по объектам.

Отсчитав в шеренге пять пар, дежурный начинал искать глазами, кто бы мог стать начальником группы. Пожилые члены нашей десятки в один голос просили назначить меня «карначом» как самого молодого. Дежурный согласился и вручил мне небольшой листок бумаги с указанием объекта для охраны: Военно-морская следственная тюрьма. В ней было пять больших камер, четыре — общие, в каждой можно было поместить по 50 арестантов. Пятую камеру разделили на 12 одиночек. Эти одиночки, по шести с каждой стороны, выходили в узкий коридорчик без окон, в котором круглосуточно дежурили часовые-боцманы.

В те 16 трагических дней марта 1921 года в тюрьме содержалось около 200 человек виднейших кронштадтских коммунистов-комиссаров во главе с комиссаром Балтфлота Кузьминым. Вокруг тюрьмы на высоких земляных валах было установлено десятка полтора пулеметов, нацеленных на залив, возле них посменно дежурили моряки.

В полдень 15 марта я вышел подышать свежим воздухом на полукруглую площадку внутреннего тюремного дворика. Стояли необычайно теплые весенние дни. Лед на Финском заливе заметно потемнел, кое-где на его поверхности появилась талая вода.

Тухачевский торопился штурмовать Кронштадт, пока на заливе держался лед. В ночь с 16-го на 17-е марта 1921 года он приказал войскам 7-й армии штурмом овладеть крепостью и городом Кронштадт. Пока я находился на залитом солнцем тюремном дворике, туда на прогулку вывели одну из камер, в которой содержались комиссары-коммунисты, среди них Кузьмин. Вышли они все налегке, вели себя шумно, весело. За все 16 дней осады Кронштадта ни один волос не упал с их головы.

Осаждавшие вынесли уроки из первого неудачного штурма Кронштадта. Численный состав 7-й армии был доведен до 45 тысяч человек. Х съезд РКП(б), проходивший в Москве, специальным поездом направил под Кронштадт около 300 делегатов. Была проведена мобилизация. Насыщенность коммунистами воинских частей Тухачевского доходила до 70 процентов. Командованию тем не менее пришлось провести серьезную подготовку, так как в частях были случаи отказа идти против кронштадтцев.

После приказа Тухачевского о штурме в 14.00 16 марта начался артобстрел Кронштадта, который продолжался до вечера. В полночь воинские части нападавших заняли исходные позиции, и штурм начался. 17 марта на улицах города шли ожесточенные бои, но к вечеру они стали стихать. К пяти часам утра 18 марта уже весь Кронштадт был в руках «красных» войск. Среди мятежников было убито свыше тысячи человек, ранено свыше двух тысяч, захвачено в плен с оружием в руках 2,5 тысячи человек. Около восьми тысяч человек бежали в Финляндию. Так окончился Кронштадтский мятеж.

18 марта 1921 года из Ораниенбаума в Кронштадт прибыла выездная сессия ревтрибунала Петроградского военного округа и приступила к работе. Редактором местной газеты «Красный Кронштадт» стал известный журналист Михаил Кольцов. Партийная организация Кронштадта была распущена губкомом РКП(б)...

Возвращусь немного назад. Во время осады Кронштадта наше временное жилье находилось в крепостном бастионе. Почти 30 часов продолжалась артиллерийская канонада, все гудело, выло и трещало. Сбившись в углу комнаты на полу, вся наша семья пребывала в ожидании и страхе. В особенности страдала мать, которая была на последнем месяце беременности.

В пять часов утра 18 марта густая цепь наступающих в белых халатах достигла берега острова Котлин, с криком «Ура!» добежала до бастиона и через Петроградские ворота ворвалась в город. Батарея на нашем огороде смолкла, обслуга разбежалась. Красноармейскую цепь начали поливать из пулеметов матросы из машинной школы. Несколько пуль пробили дверь нашего каземата и вонзились в пол, на котором мы пребывали в страхе. И вдруг стрельба смолкла, и наступила тишина. На разведку вышел на улицу наш отец. Двери нашего домика были раскрыты, он был пуст, и мы решили вернуться в него.

Около девяти часов утра 18 марта отец велел мне пройти к будке № 3 и принести оттуда остатки хранящегося там картофеля. Я быстро оделся и вышел из дома. У самого выхода из ворот прошел мимо санной платформы, груженной большим количеством станковых пулеметов. Красивая лошадь шведской породы была смертельно ранена. Вся дрожа, она пыталась подняться на ноги и снова падала. Около саней никого не было: погибали люди, и было им не до животных! Подойдя к будке, я спугнул присевшего под навесом солдата. Все кругом было загажено. Шагая осторожно, чтобы не запачкаться, я подошел к картофелехранилищу, но там было пусто. И тут кто-то грубо втолкнул меня в дом. В жарко натопленной комнате прямо на полу спали около полусотни красноармейцев. Все они были в нижнем белье. Один из красноармейцев, видимо, политрук, начал допрашивать меня, кто я и зачем пришел. У него были злые глаза. Я что-то ему невразумительно отвечал. Тут появился мой отец, и тогда нас обоих, отца и сына, отконвоировали в помещение Кронштадтской тюрьмы.

Путь от Петроградских ворот до центра города был немалый. Всюду были видны следы недавней схватки. Прохожих было немного. Мы миновали огромную лужу крови: это голодные кронштадтцы расправились с убитой лошадью, растащив по домам все, даже ноги с копытами. Вот и здание «чрезвычайки». Нас втолкнули в тесную приемную, конвоира отпустили. Мы уселись на скамейку и провели на ней много часов. Я оказался свидетелем приема и оформления арестованных матросов с линкора «Петропавловск».

Перед входом в приемную тюрьмы прямо на улице стояла шеренга арестованных матросов по двое в ряд, окруженная плотным кольцом курсантов. Арестованных было около полутора сотен.

Только поздним вечером дошла очередь до нас с отцом. Писарь записал наши фамилии, годы рождения, места работы. Нас тщательно обыскали и втолкнули в небольшую, наполненную множеством людей камеру. Слабо освещенная, она была площадью не более 20 метров. В пропахшем махоркой смрадном воздухе дышалось тяжело. Вдоль левой стены, от самого входа, были сооружены сплошные дощатые нары. На голых нарах и под ними вся площадь пола была утрамбована плотно лежавшими телами арестантов. Наступила первая для меня тюремная ночь. В камере не стихал тихий говор. Пристроив голову на коленях отца, я чутко дремал и слышал, как отец тихо молится, читая одну молитву за другой.

Солнце осветило давно не беленные стены камеры и на них множество прощальных надписей, иные в стихах. Этот след оставили узники, проводившие в камере свои последние часы.

Все надписи были сделаны простым или химическим карандашом, четким грамотным почерком, и все начинались одним словом: «Прощайте!» Ах, какой это был документ человеческого горя и живой души! Некоторые из надписей были трехлетней давности и относились к марту 1917 года. Авторами их были арестованные во время Февральской революции офицеры, юнкера, взятые в октябре 1917 года, и заложники, расстрелянные во время красного террора.

К вечеру второго дня, когда я попросился в туалет, надзиратель отпустил меня одного. Дверь оказалась плотно закрытой изнутри. Я стоял перед нею, переминаясь с ноги на ногу, и прислушивался к доносившемуся оттуда подозрительному хрипению. Хрипение усилилось, подошедший матрос рванул ручку двери, дверь открылась, и в коридор вывалилось тело молодого военного в армейской шинели. Он хотел повеситься на смывном бачке. От испуга я закричал, на мой крик прибежали еще матросы и сумели вернуть к жизни несчастного.

Около девяти часов вечера меня вызвали и повели на второй этаж здания на допрос. Следователь, молодой еврей в военном, с черной пышной шевелюрой и черными глазами, допрашивал меня ровно десять минут, а потом вызвал дежурного и приказал отвести меня обратно в камеру. Не успел я рассказать отцу о разговоре со следователем, как меня вызвали из камеры, провели в приемную, а оттуда на улицу, сказав: «Иди домой», ведь было мне тогда 16 лет.

В городе был введен комендантский час, хождение по улицам разрешалось до 21 часа.

Через пару дней после моего возвращения отпустили и моего отца.

Во время штурма и после него случилось в моей жизни соприкосновение с человеком, профессией которого было исполнение смертных приговоров. Власти личности этих людей держат в тайне, им это легко удается в больших городах и закрытых тюрьмах, а вот в Кронштадте скрыть главного палача было трудно, и все знали его в лицо. Таким палачом при чекистах в следственной тюрьме был матрос, латыш Дулькис. Огромного роста нелепую тощую фигуру Дулькиса можно было встретить в темное время суток на улицах Кронштадта. Ходил он в старом бушлате, мятых брюках и кепке с длинным козырьком, опущенным на лицо. Походка у него была неспешная, вразвалку, он шел, опустив голову, переставляя непомерно длинные и тонкие негнущиеся ноги с выбросом в сторону. Лицо у него было бледно-серого болезненного цвета, взгляд белесых немигающих глаз леденил душу. Дважды в жизни пришлось мне встретиться глазами с наводящим ужас взглядом этих глаз.

...Давно, когда мы еще жили в доме № 45 по улице Михайловской, в одной из комнат флигеля проживала семья латышей Кронбергов, и у них был сын, мой ровесник, Рудольф, с которым мы сдружились. Мать Рудольфа работала в столовой, и когда наступили голодные времена, подкармливала меня, когда я заходил к ним, да и с собой мне кое-что давала. На лето отец Рудольфа устроил его табельщиком на пароходный завод. Через руки Рудольфа проходили все извещения на посылки, приходившие рабочим завода. Воспользовавшись служебными бланками и печатями, Рудольф составлял подложные доверенности, получал чужие посылки и щедро угощал меня. Преступная его деятельность, особенно нетерпимая в голодное время, была раскрыта, и однажды, когда вся семья была в сборе, я тоже там был, в квартиру явился Дулькис. Между ним и ничего не подозревавшими родителями Рудольфа началась перебранка на латышском языке. Поняв, в чем дело, я сполз со стула и по стенке начал пробираться к выходу. Когда я был у самого порога, Дулькис обернулся и посмотрел на меня, я тотчас оледенел и опустил глаза.

Спасло семью Кронбергов от позорного суда наличие латышских паспортов. По ним они быстро уехали в Ригу.

Вторая встреча с Дулькисом произошла десять лет спустя, осенью 1929 года в Ленинграде, в кинотеатре «Искра». В ожидании начала сеанса я со своим другом Иваном Тереховым стоял в фойе у закрытой двери, на которой было написано: «Администрация». И вдруг эта дверь медленно отворилась, и на пороге появился Дулькис. Наши взгляды встретились, мы узнали друг друга и отвели глаза. Дулькис подошел к кассе, что-то сказал в окошко и снова ушел за дверь с надписью «Администрация».

Палачи редко умирают как простые люди, чаще всего они кончают дни в психиатричках, так как душегубство не проходит даром. Не знаю, как кончил свои дни Дулькис, но внешне он ничуть за эти десять лет не переменился.

День подавления Кронштадтского восстания — 18 марта 1921 года — совпал с днем восстания парижских коммунаров в 1871 году. В ознаменование этой даты линкор «Севастополь» был переименован в «Парижскую коммуну», а комиссаром его был назначен участник подавления восстания, делегат Х съезда РКП(б), лично мне знакомый моряк-балтиец Матвей Кежуц. В 1937 году он был репрессирован. Одновременно переименовали и линкор «Петропавловск», его назвали именем Жана-Поля Марата.

Николая Николаевича Кузьмина от должности комиссара Балтфлота отстранили, и долгое время я ничего о нем не знал. В 1927–1928 годах, когда я учился в Ленинградском институте инженеров путей сообщения и жил в студенческом общежитии (Столярный пер., д. № 6), на короткое время на свободную третью койку в нашу комнату вселили нашего однокурсника Сергея Кузьмина, отчество его было Николаевич. Парень он был с сильным гонором, большой общественник, член редакции институтской газеты «Наш путь», автор разоблачительных заметок, не располагавший к откровенности и дружбе. Путем наводящих вопросов я выяснил, что он был сыном комиссара Н. Н. Кузьмина. Кузьмин работал в это время в Москве в должности начальника высших военных учебных заведений. И отец, и сын были репрессированы в 1937 году.

Кстати, въехав в нашу комнату, молодой Кузьмин расстелил перед своей койкой огромную медвежью шкуру и таинственно поведал, что на этой шкуре 17 декабря 1916 года во дворце князя Юсупова на Мойке лежал раненый Распутин.

В заключение рассказа сообщу кратко сведения из моей дальнейшей жизни.

В сентябре 1922 года мои родители Шапель Антон Осипович (1873–1945) и Бригитта Викентьевна (1881–1957) репатриировались в Польшу. В это время я учился на втором курсе рабфака при Петроградском институте инженеров путей сообщения. Весной 1924 года окончил рабфак и с осени был зачислен на сухопутный факультет этого института инженеров путей сообщения. В 1929 году я защитил диплом и получил специальность инженера путей сообщения. В 1930 году женился на Надежде Яковлевне Лозгачевой и поселился в семье ее родителей в Ленинграде.

С марта по сентябрь 1930 года я отбывал действительную военную службу. Затем поступил в проектный институт «Ленгипротранс» инженером-проектировщиком. Ежегодно ездил в командировки во Владивосток, Читу, Уфу, Воронеж, Смоленск, Омск, Вологду, усиленно занимался повышением своей квалификации, написал и опубликовал ряд работ по специальности, готовился к преподавательской деятельности.

Находясь в командировке от «Ленгипрогранса» в Вологде, 14 января 1938 года был арестован Дорожно-транспортным отделом НКВД Северных железных дорог и препровожден в старую Екатерининскую тюрьму. После короткого формального следствия 19 апреля 1938 года я был осужден заочно Московским ОСО при НКВД к 10 годам исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность и отправлен этапом в Коми АССР, в Севжелдорлаг. Там я работал инженером в проектном отделе на станции Княжпогост.

9 декабря 1942 года был арестован и осужден ОСО 5 января 1944 года по статье 58, пункты 2, 10, ч. 2 и 11 к 8 годам ИТЛ с отбыванием срока в том же Севжелдорлаге. 9 апреля 1950 года истек срок по обеим судимостям, и тогда меня этапом отправили на поселение в город Енисейск Красноярского края. Из Енисейска по моему желанию меня перевели в Норильск, где я поступил на работу в проектную контору Норильского горно-металлургического комбината на должность старшего инженера-проектировщика. В декабре 1952 года ко мне на жительство приехала моя жена. Моей дочери, родившейся в 1932 году, пришлось остаться в Ленинграде, она училась в это время в Ленинградском институте водного транспорта.

В сентябре 1955 года я был реабилитирован по первой судимости и в январе 1956 года по второй. В 1961 году, по окончании договора о работе, мы с женою выехали на постоянное жительство в Ленинград.

Сожалею, что так и не понесли никакого наказания за свои преступления против человечности ни один доносчик, ни один садист-следователь.