Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Светлана Марченко

 

 

Под крышей непрочного дома

 

«Есть что-то мучительное

в русской судьбе».

 

Николай Бердяев

 

Самым близким человеком в детстве моем была бабушка (со стороны мамы). Родители часто уезжали в командировки, и обо всех своих бедах и радостях я бежала поведать бабушке. Припадая к ее плечу, шепотом выдавала свои «секретики» — о сломанной игрушке, порванном мяче. Или выревывалась, перемогая обиду. Бабушка всегда находила нужные слова. Убеждала, что ничего страшного не произошло, все обойдется. Иногда мягко журила. Завершались такие исповедальные беседы утешительно: «Ну вот и ладно, вот и хорошо! Ты только всегда говори правду, что бы с тобой ни случилось, никогда не лги. Ложь да зависть — самое страшное». Говорила она тихо, но очень твердо. Обычно гладила по голове и отпускала. Я возвращалась к своим играм, просветленная и совершенно успокоенная.

Как много дала она мне хороших советов! И не только мне. Делалось это просто, доверительно, не как поучение, а как сообщение о само собой разумеющемся. И все легко западало в память и в душу.

Так незаметно, год за годом, помогала она вызревать моему кредо, и если есть во мне что-то прочное, позволяющее в любых обстоятельствах оставаться собой, это от бабушки.

Ее звали Надежда Ивановна Щепина, в девичестве — Арсеньева. Где прошло ее детство, я не знаю. Жизнь мотала семью по самым разным дорогам и городам. Знаю, что были у нее братья и сестры. Выжили только двое — она и младший брат Леонид. В переездах и пожарах потерялись семейные документы. Некоторые удалось потом восстановить по памяти.

Странная и мятежная была жизнь. Кого-то из близких преследовали и выселяли. «За упрямство взглядов», — вскользь замечала бабушка и каждый раз отказывалась открывать эти страницы своей истории. В ее семейной родословной был целый букет сословий и кровей. Может, потому она проявляла себя истинной «интернационалкой»: «Смотри только на личность, а не на происхождение да титулы. Паршивая овца в любом стаде может завестись». Ее дружелюбие располагало к искренности самых разных людей. С любым она легко находила общий язык. Речь ее была простая и нередко афористичная. Бывало, скажет, собирая в дорогу гостинцы: «Надо делиться тем, что бы сам с удовольствием съел, а не тем, что невкусно да бросить жалко. Вот и выходит — на тебе, Боже, что нам негоже». И еще: «Думай о человеке встреченном как об очень хорошем, потом разберешься». Или: «Зашел человек в дом — накорми, обогрей, потом допытывай, зачем пришел».

В верхнем левом ящике комода лежали личные бабушкины вещи. Запасные очки в металлической оправе, старый китайский веер, коробка с тесьмой и кружевами, маленький стаканчик для микстуры, коралловые бусы, которые она когда-то носила. С краю лежали две объемистые тетради: одна — с кулинарными рецептами, в другой — собственноручно составленный бабушкой «Лечебник». Были и две книжки: томик стихов Надсона и басни Крылова. Басни читались и перечитывались. К школе я уже несколько из них знала наизусть. «Лечебником» бабушка особенно дорожила и нередко перелистывала его или что-то вписывала — она лечила всех нас, а иногда и соседей. В укромном углу коридора стояла ее неприкосновенная аптечка со снадобьями. Самыми простыми и безвредными. Травы от кашля, настойка от синяков и шишек. Там были очищенный деготь, керосин, березовый уголь и касторка, которую мне довелось похлебать, когда я проглотила мамину пуговицу от блузки. Это средство я возненавидела на всю жизнь.

Стаж целителя был у бабушки солидный. Сразу после гимназии она охотно прослушала фельдшерские курсы, потому что медицину любила и еще с детства мечтала стать врачом. Как же пригодились ей эти курсы, когда она вышла замуж за человека, связанного с лесным делом, и попала в самый что ни на есть таежный край где-то под Иркутском!

В то время кроме топора и пилы никакой техники не знали. И травм хватало. Бабушка на ходу училась «пользовать» пострадавших, излечивать многие недуги. На первом этаже конторы отвели комнату под медпункт, он никогда не пустовал. Со свойственным ей юмором бабушка перечисляла все виды своей необъятной практики: и зубы рвала, и паразитов изгоняла, и животы «укрощала». Штопала все места на многострадальной человечьей плоти. Лесной люд на нее молился.

Потом они жили и на самой границе с Китаем. Видимо, шла продажа леса. Из рассказов о той поре мне запомнилось слово «Кяхта» или «Хайха», как вернее, не знаю. Это был, наверное, портовый город. Многие названия давно переменились. Теперь и не найти ничего. Бабушка поминала страшную лихорадку «бери-бери» и суровый китайский закон против воровства. Пойманному на краже что-то подрезали в коленном суставе, он уже не мог держаться прямо. Скрюченная походка изобличала вора. Таких никто не жалел. Это считалось позором для всего рода.

Очень жаль, что бабушка не записывала свои впечатления. Где бы ей ни приходилось быть, она всегда запоминала главную «особинку» событий и уклада местной жизни. Слушать ее я готова была бесконечно, будто она читала книгу. Рассказы возникали всегда неожиданно, по случаю. И обрывались порой на самом интересном месте «из-за провала памяти» — так объясняла бабушка свое внезапное молчание.

Она упорно избегала подробностей их приезда на Урал. У нее уже родился сын Анатолий. В Вятке родилась дочь Зина, моя будущая мать. А потом они прочно осели в Перми. Там моя мама окончила гимназию и университет.

Когда бабушка сидела, задумавшись, я видела, как менялось ее лицо, словно она была где-то далеко, и грустная дымка стояла в глазах. Может быть, о некоторых эпизодах своих мытарств она просто не хотела говорить мне, ребенку, пропускала их, ссылаясь на слабую память. Но память-то у нее как раз была цепкая и богатая. Минуты молчания меня тревожили. Поймав мой взгляд, она тут же встряхивала головой, предлагая чем-нибудь заняться. Мы заводили оладьи или перебирали крупу.

Унылой мою бабушку не видел никто. И злой тоже. Огорченной, озабоченной — бывало. Странная тень тревоги пробегала по ее лицу каждый раз, когда я пытала ее «про жизнь», про дом. Она сразу вспоминала тайгу, как лечила лесорубов, как к ним повадился медведь, про белку, ловко уходя от любых тем о доме и семейных отношениях, словно стремилась что-то напрочь стереть из прошлых событий. Я так и не запомнила отчество деда, только имя. Маму звали Зинаида Петровна, значит, он был Петр.

Напряженность нашей домашней обстановки я улавливала уже с раннего детства. И, не в силах понять причину, решила, что у старших есть что-то вроде тайны. Особенно явно тайна ощущалась, когда дома бывал отец. Звучали совсем другие слова. Даже за обеденным столом больше молчали. Я украдкой поглядывала на них, рассеянно черпая из тарелки, и мучилась, силясь что-то понять. Так у меня тоже появилась своя маленькая тайна. Я наблюдала за старшими и думала, думала. Иногда долго не могла уснуть.

В один из теплых осенних дней в школе отменили последний урок, и все младшие классы отпустили домой. Я мчалась в радостном настроении, по пути подпрыгивая в сетках нарисованных повсюду классиков. А на шее у меня болтался ключ на длинном шнурке. Я очень гордилась этим ключом. Дверь всегда открывала бабушка, но как-то она сильно простудились и лежала с температурой в дальней комнате. Тогда и попал в мое владение ключ. Одноклассники мне страшно завидовали. Я вытаскивала ключ из-за ворота, и он висел, как кулон, поверх платья. Но все скоро привыкли и уже не замечали моего сокровища. Гордиться стало нечем, ключ был отправлен обратно под платье.

Я тихо открыла дверь, готовясь сделать бабушке сюрприз своим появлением. Я застала бабушку за странным делом. Она не сразу заметила меня, и я впервые увидела ее растерянность. Мою сдержанную и находчивую бабушку что-то испугало. Она сидела в столовой на сундучке возле буфета, доставала из мешка пачки писем, фотографии. Я замерла, увидев слева тазик, куда летели клочки порванных бумаг. «Бабушка!» — закричала я, всем своим детским нутром почуяв неладное, страшное. Она вздрогнула, но тут же встала и прижала меня к груди: «Успокойся, так надо, потом поймешь. Ведь ты не хочешь, чтобы нам всем было плохо?! Поняла?» «Да, поняла», — ответила я шепотом. У меня перехватило горло.

Отчетливо вспомнилось позапрошлое лето, когда я потеряла свою первую подругу. Вера жила через подъезд от меня. Сдружились мы весной, вместе пускали бумажные кораблики в ручьях, бегущих по обочинам тротуаров. Позже, в жаркие летние дни, мы с утра были вместе. Мяч, скакалка, классики заполняли наши игры. В то время так играли все. Я была просто счастлива этой дружбой. Как-то наутро я по привычке выглянула в окно: Веры не было. Лифтом поднялась на ее седьмой этаж, дверь открылась не сразу. Верина бабушка молча, строго смотрела на меня. Лицо у нее было совершенно другое, непохожее. Как будто она заболела или недавно плакала. Наконец, опять же каким-то не своим голосом, она сердито сказала: «Вера не выйдет. Уходи и никогда больше сюда не поднимайся». Меня бросило в жар от непонятной вины, и я спросила: «Почему?» «Потому что нельзя. Потому что вам всем будет плохо», — ответила она и резко закрыла дверь. Дальше все поплыло, как в тумане. Видимо, какое-то время я стояла перед дверью, пытаясь понять, что я такое сделала, почему Вере не разрешают со мной водиться.

В дом я влетела уже с громким ревом и ринулась к бабушке. Она всплеснула руками: «Господь с тобой, что случилось? Ну, говори же!» Захлебываясь слезами, я поведала о своем горе. Бабушка выслушала, как всегда, не перебивая. Потом крепко обняла и сказала: «Нет, ты ни в чем не виновата. Вы обе хорошие девочки, у них, наверное, карантин. Верочка заболела, ее даже на улицу не пускают. Помнишь, у Тани с третьего этажа корь была? Так к ней тоже никого не пускали». Бабушка сумела меня успокоить. Я стала ждать Вериного выздоровления и теперь ходила на дальнюю площадку, где старшие ребята занимались спортивными играми. Ничего-то меня не радовало.

Но самое страшное случилось еще через несколько дней. Обычно я просыпалась, когда солнце уже заливало всю квартиру. А тут выскочила из сна мгновенно и пошла босиком в столовую к крайнему окну, будто меня кто вел. Предрассветный двор был серым и пустым. Только у дальних ворот маячила лошадь с телегой. Паркет холодил ноги, я уже собиралась вернуться в постель. И тут раскрылись двери третьего подъезда. Вышел дядька с огромным узлом. За ним шла Верина бабушка, держа за руку внучку. Я чуть не закричала. Я прижалась лбом к стеклу и не могла пошевелиться. Между тем они все трое сели в телегу и скрылись за воротами. Навсегда.

Я плакала молча, по-взрослому. Глотая слезы, мысленно повторяла наш с Верой уговор: «Пойдем в школу, попросимся на одну парту».

И вот сейчас, стоя над тазиком с клочками порванных бумаг, я вспомнила, что эти же самые слова сказала когда-то Верина бабушка перед тем, как закрыть дверь: «Вам всем будет плохо». Зловещий смысл фразы и сейчас был непонятен и от этого более страшен. Я стояла без чувств, без сил. Внутри разливалась холодная пустота, и щеки стали холодны. Бабушка тряхнула меня за плечо и как-то заговорщически попросила: «Никому не говори, что я рвала тут, хорошо?» «Никому — даже маме?» — спросила я машинально. «Да, даже маме. Зато потом я расскажу тебе все, только тебе. Знаешь, голубчик, пусть это будет наша с тобой тайна. А теперь иди, мой руки, и за стол».

Спокойная обыденность слов вернула меня в обычную обстановку, сдвинула с холодной точки. Я услышала ход часов, день продолжался. Я послушно отправилась в ванную. Есть не хотелось. Я не отводила глаз от пачек еще не порванных фотографий. Бабушка, сдвинув брови, задумчиво смотрела на меня. Кончилось тем, что мы вместе сели на сундучок и стали рассматривать снимки. Незнакомые лица притягивали. Они каким-то образом тоже были частью тайны. Помешкав, бабушка решительно забирала у меня карточки и отправляла в таз. Все фотографии были теплого коричневого тона, цвет напоминал какао. Со снимков смотрели мужчины и женщины, непривычно одетые. Мужчины — в темных костюмах, некоторые в жилетах, у многих — бородки и усы. Женщины — в длинных платьях, платочках. Дети сидели в креслах и на коврах — и тоже очень серьезные. «Вот твой дед, — сказала вдруг бабушка. — Он у лесничего работал». «А где же он теперь?» — спросила я и услышала: «Он уехал на войну и не вернулся. Наверное, погиб». Портрет в картонной рамке она погладила ладонью и сказала: «Оставим. Это моя мама — твоя прабабка Антонина Николаевна Арсеньева». Из рамки смотрела красивая женщина с распущенными вьющимися волосами. Она сидела у круглого столика, у ее ног лежала большая собака с грустными глазами. Английский сеттер, с которым бабушкин отец ходил на охоту. Как я узнала, уже будучи взрослой, прабабушка моя родилась и выросла в немецкой семье, и фамилия у нее была фон Розен.

Этот портрет бабушка поставила на комод, рядом с большим зеркалом. Все остальное исчезло. Я была слишком мала, чтобы что-то отстоять, сохранить или просто припрятать. Слова «нам всем будет плохо» неотступно жили в моем сознании. Много позже я узнала, что Вериного отца «взяли», а мать застрелилась. По ночам в наш Городок заезжала черная машина, загоралось чье-то окно, хлопала дверь подъезда. Чекисты арестовывали друг друга.

«Как же я не хотела уезжать из Перми!» — сетовала бабушка. Она не приняла Свердловск сразу и навсегда. А Городок Чекистов называла железной клеткой, в которой ей пришлось жить до самой смерти — тридцать лет. Она не купилась даже на бытовые удобства — газ, ванну, горячую воду, которых раньше не знала. Довольствовалась керосинкой, печью и колодцем — только в родительском доме давно, в детстве был камин. Здесь же вообще можно было ничего не готовить и никуда не ходить — в Городке было все!

Выгнутый десятиэтажной подковой в сторону главной улицы, Городок был виден издалека, даже от Плотинки. В центре города он, как незыблемая крепость, самодержавно возвышался над низкими тогда постройками соседних кварталов. Его корпуса упирались в четыре улицы: Ленина, Луначарского, Первомайскую и Кузнечную. Внутри необъятного двора находилось все для комфортной жизни: трехэтажный магазин и столовая с отделами заказов и доставки, клуб с кинотеатром, гостиница, детский сад, прачечная, поликлиника с аптекой, солидным штатом врачей и стационаром на пятом этаже. На первом были грязелечебница, ванны и души, массаж всех видов. При входе напротив регистратуры на стене красовался большой барельеф московского Кремля, затянутый бордовым плюшем. На нем — четыре рамки с текстами под стеклом — это была стенная газета. Вверху золотой краской было написано: «За здорового чекиста!» Смешно и безвкусно. Чекисты и впрямь могли быть очень здоровыми и телом, и духом, если бы не изнуряющая секретная работа, не отсутствие гарантии дожить до утра в своей постели. Может, поэтому их вкусно кормили, хорошо лечили и бдительно охраняли. Была проходная со строгой вахтой. Население Городка составляла, наверное, не одна тысяча, и всех поражало, как вахтеры метко определяли чужака. Следовали три коротких вопроса: «Кто, куда, зачем?» И когда кто-то из старших ребят приводил товарища или родственника, живущих в другом районе, то покровительственно бросал: «Это со мной». Гордость распирала обоих от торжества момента.

Дети в каменной клетке чувствовали себя прекрасно, особенно летом. Носиться в догонялки по козырьку трансформаторной будки, прятаться в густой высокой траве за штакетником газона (ее тогда не выкашивали) и до посинения плескаться в фонтанах дозволялось, сколько душе угодно. Однако к вечеру из распахнутых окон раздавались призывные голоса — «неслухов» загоняли домой. При повторном призыве добавлялось: «Ну, ты у меня сёдни ремня понюхашь!» Этот суровый предмет воспитания во многих квартирах висел на самом видном месте, рядом со скакалкой или деревянной саблей.

Меня ремнем не били. Бабушка действовала «морально», мама — коротким шлепком. Зато отец признавал только угол за дверью. «Это не хуже ремня и безопаснее», — объяснял он свой метод. Да, он был прав. Мне и минуту трудно было выдержать, а тут — марш в угол и полчаса стой. Я приноровилась. Край окна был рядом, и я видела все, что творится во дворе. И нисколечко не горевала. Заметив это, отец переставил меня в другой угол, за буфет.

Происходило такое нечасто. Отец мало бывал дома. Как только наступало настоящее тепло, я с нетерпением ждала выходных.

По этим дням мы с бабушкой отправлялись на улицу Восточную, к ее подруге Айне. Полное имя ее было длинным, нездешним. Откуда-то с юга, кажется, из Крыма выплеснула ее сюда волна тотального переселения. «Почище, чем из Египта в Иерусалим», — говорила бабушка и сердито качала головой: «Умудрились же!» А власти не больно мудрили: дружба — дружбой, но лучше, когда под присмотром, кругом враги — мало ли что. И срывали с вековых гнезд семьи, перебрасывали, сортировали, рассредоточивали подальше от границ. Якобы не по злому умыслу, а для спокойствия рубежей.

Айна была очень красивой и, наверное, еще молодой, но мне казалась тоже бабушкой. Выглядела всегда нарядно, потому что ее кофту с пышными до локтей рукавами покрывала цветистая вышивка. Передник обрамлял рюш. Голова неизменно была повязана до самых бровей черным платком. Длинную темную юбку в сборку книзу перехватывала синяя тесьма. А может, это были шаровары — не помню. Платок, густые черные брови и ресницы резко оттеняли глаза. Огромные серые, с какой-то родниковой глубиной, они смотрели так, как будто всё о тебе знают. Айна казалась мне большой феей. Крупные смуглые руки двигались ловко и плавно. И когда Айна медленно гладила меня по голове теплой ладонью, внутри что-то томилось и таяло, закипало счастливыми слезами. Чувство всегда быстрее разума, теперь-то я понимаю: так действует ласка доброго человека. А тогда меня просто радовало, что у бабушки такая подруга. Совсем разные, они в чем-то были очень похожи.

Собирались мы к Айне в гости не спеша. В объемистую холщовую сумку укладывались гостинцы, конфеты из «Военторга», печенье-хворост, которое бабушка всегда пекла сама. Потом бралось кое-что «из мануфактуры». Льняные отрезы на пару простыней, простой сетчатый тюль для дверного проема, чтобы не залетали в распахнутые сени комары и бабочки, пытаясь спрятаться от июльского зноя. В сумку же отправлялись отцовские штиблеты, которые он уже не хотел надевать, старые, но вполне приличные. Они сгодятся родственнику Айны, живущему с семьей на соседней улице. Каждый раз что-то новенькое складывалось в сумку. Путь от Луначарского до Восточной для меня, пятилетней, был немалый. Но мы с бабушкой, неутомимые ходоки, пускались в дорогу, не чуя ног. Любовь к пешим переходам осталась у меня навсегда. У знакомых ворот нас встречали резвый веселый пес Шут, кошка без имени и коза Луня. Тут же выходила хозяйка со стаканом густого молока — от Луни. После жаркой дороги я выдувала это молоко в несколько глотков, и затем мы, скинув обувь, заходили в дом.

Тут всегда было чисто, свежо и удивительно уютно. В кухне по стене — пучки всякой травы. Больше всего — иван-чая, ромашки и крапивы. На подоконниках комнат герань — от белой до густо-красной. Круглые листья с коричневыми прожилками были величиной с мои ладошки. И — ни одной мухи. «Самый чистолюбивый цветок, — говорила Айна, — вон соседи герани не признают, а зря, у них вон все обои в мушиных точках». Айна давала мне желтый сачок на длинной палке и отправляла в огород ловить бабочек и стрекоз. Стрекозы были очень крупные, похожие на самолеты. На Восточной почва низинная. По ту сторону железнодорожной насыпи — огромная лужа, похожая на озерко. Вода затянута ряской, тиной. А по бережку стоят тонкие жухлые камышины — для стрекоз раздолье. Водилась там и всякая другая живность. Позже, в школьные каникулы, мы ходили туда с мальчишками ловить плавунцов.

В огороде, забыв про сачок, я отыскивала жуков и улиток, слушала стрекот кузнечиков в траве и пускала в большой бочке с дождевой водой обломки коры, будто лодки. Услышав паровозные гудки, я пулей вылетала за калитку и стояла, пока не скроется последний вагон. В окнах мелькали лица, я махала руками, веря, что меня заметили. Веселые гудки, стук колес словно звали меня в путь, и страшно хотелось сесть в такой поезд и ехать долго-долго, все равно, куда. Наверное, такие чувства переживают все дети. Потом мы ели пампушки или оладьи, запивая киселем. Наша холщовая сумка принимала в свои недра гостинцы Айны. Сладкие хвостики первой моркови, маленькие желто-лиловые репки и хрусткие, еще почти пустые стручки сахарного гороха. Жевать их было одно удовольствие. Да еще нередко получали мы баночку липового меда.

Домой мы возвращались вечером. Шли тихо и разговаривали о самых разных вещах. И ничего на свете не было лучше, замечательнее этих неторопливых бесед, воспоминаний о только что прожитом дне. И казалось, так будет всегда. Верить в вечность мира — преимущество детства, великая и прекрасная иллюзия. Привкус ее остается в душе на всю жизнь.

Если бы не Айна, что бы я увидела, урбанистский заморыш, кроме высокой травы и фонтанов Городка! Спасибо бабушке.

Кончилась и эта сказка. В июне 1941-го началась война. Пошла в Городке совсем другая жизнь. Стали всех «уплотнять» — так называлось подселение эвакуированных в квартиры. Нас это миновало. Много беженцев принял клуб Дзержинского. Появились новые друзья — беда всегда сближает. Стали делиться игрушками, книгами, а иногда и одежкой. Почти все женщины Городка ходили на Восточную, там останавливались эшелоны с ранеными. Чаще всего это случалось ночью. Их выгружали и развозили по госпиталям, которые открывались один за другим. Под них оборудовали школы, общежития, многие большие здания. Иногда мама шла на Восточную прямо с работы, возвращалась под утро. И мы с бабушкой ее ждали, спать не хотелось. Вахта на Восточной работала все время. Одни сменяли других — так жил весь город.

В 1943 году, в самый разгар войны, родители мои разошлись. Может, не совсем к месту тут говорить об этом, но из песни слова не выкинешь, что было, то было. Раскол этот назревал давно. Надо сказать, что коллеги отца относились к маме с большим уважением, проявляли внимание. Возможно, потому, что в кругу военных жен тогда редко кто имел высшее образование да еще занимался наукой. А может, они, эти коллеги, кое о чем догадывались, сочувствовали. Близкие друзья открыто не одобряли отцовы «печоринские замашки», как называла бабушка романтические похождения своего зятя. И только моральный уклад нашего дома спас от изъяна лицо красного командира. Несомненно, в отце жила магия неистощимого мужского обаяния, которое сломало мамину судьбу и извело ее терпение. Инициатива развода была мамина. Но отец, оставаясь при всем при том человеком долга, позаботился перед отправкой на фронт о ежемесячном пособии для нас. Почему-то это пособие называлось «аттестатом».

Как мы жили, вернее, выживали в те годы — трудно объяснить. Мы стали никто, потому что уже не являлись семьей чекиста и не имели доступа к закрытым отделам спецснабжения. Вскоре после отъезда отца у нас украли все только что полученные карточки — и хлебные, и продуктовые. Мама утром до работы собирала в узел все, что можно было выменять на какую-нибудь еду. День за днем исчезали из дома скатерти, покрывала, исчезло и первое мамино крепдешиновое платье, в котором она ходила только в театр. Не стало и посуды, что получше. И, наконец, в госпиталь продали домашнюю библиотеку вместе со шкафом и старинным письменным столом с резными ножками. Бабушка вязала на продажу носки, распуская старые кофты. Я садилась рядом, соединяла узелками порванные нити пряжи и помогала складывать в корзинку разноцветные клубки.

Такое занятие располагало к беседам. Вот тогда-то моя героическая бабушка и решилась рассказать про пермскую жизнь.

Она работала в больнице на станции «Пермь-2». И все только-только стало складываться. Дети пошли в гимназию. У мужа появилась работа в лесном хозяйстве Прикамья. Брат Леонид был далеко, но судьба его славно определилась, он состоял в дворцовой гвардии, потому что «вышел ростом и статью и был образован». Все бы хорошо, да грянул Красный Октябрь. Леонид Иванович Арсеньев вскоре пропал без вести. А следом девятым валом накрыла всех Гражданская, все рушилось стремительно. Мой дед Петр Щепкин, забрав четырнадцатилетнего сына Анатолия, ушел с Белой армией. Перед уходом сказал: «Черная жуть катится на Россию. Это большая историческая ошибка, за которую никогда не расплатиться».

И остались они в разрушенном городе вдвоем — бабушка и дочь-гимназистка, моя будущая мама. Бедствовали страшно. Случалось так, что Пермь по нескольку раз в сутки занимали то «белые», то «красные». От шальных пуль спасались тем, что перинами и подушками закладывали окна, ложились на пол и так пережидали очередной набег. В недолгое затишье бегали за водой к колонке на соседней улице. Где-то через год закончилась и эта бойня. Но остались голод, покалеченные люди, разоренные дома. Были неисчислимы жертвы.

Мама продолжала учебу, несмотря ни на что. Кончив гимназию, поступила в университет на химфак. Училась с удовольствием, а вечерами подрабатывала машинисткой и шила суконные ботинки на веревочной подошве по собственной выкройке. Их охотно покупали ее однокурсницы.

Университет был закончен успешно. Серебряный значок в виде ромба и диплом мама долго хранила в маленькой черной шкатулке. Тогда у нее уже был жених, который бабушке очень нравился. Мысленно она уже их благословляла. Но случилось так, что мама вышла совсем за другого человека. Это замужество было, наверное, последним и самым тяжелым ударом для бабушки, не принявшей Советскую власть. Дочь связала свою судьбу с чекистом, моим будущим отцом Владимиром Николаевичем Финиковым. Он приехал из чужого незнакомого города Свердловска в командировку. Будучи на восемь лет старше мамы, он умело очаровал ее своим ухаживанием и очень скоро забрал их с бабушкой в Свердловск. Против лома нет приема, и, зажав в кулак все свое смятение и ярость несогласия, бабушка занялась бытом.

Можно только представить, что творилось в ее душе! Но дом она вела безупречно. Прекрасно готовила, мыла, стирала, игнорируя столовую и прачечную. Часто ходила на Шарташский рынок за зеленью, там однажды и познакомилась с Айной.

Зато мамин развод в 1943-м бабушка встретила с облегчением. Наконец-то все определилось. Нехватки и трудности быта ее не угнетали. Сдаваться она не собиралась. Как все, ждала Победы. В 1945-м после короткого искреннего ликования стало понятно, что о сытой жизни думать рано, что нужно еще побиться и потерпеть. Бабушка была уже настолько закалена, что эти проблемы не были для нее новыми. И тут у нее появилась незаметная, но очень полезная для многих миссия. Тех, кто чувствовал себя обманутым и обиженным на то, что с приходом мира галушки с неба не посыпались, она строго увещевала: «В блокаде не бывали, в Германию никого не угнали, бомбежек не нюхали, так чего небо гневить!»

Не любила бабушка суровые зимы, хотя и считала себя сибирячкой. Она с тихим вздохом говорила как бы между прочим: «Не дай Бог в морозы умереть. Земля — камень, и так угрюмо, безмолвно вокруг — хоть бы птицы пели. Я бы хотела уйти летом, в ясный день, чтобы солнышко…» Кто-то заметил: «Не все равно мертвым-то?» А бабушка спокойно, даже как-то добродушно ответила: «А я не о мертвых думаю, провожать-то в морозы каково? Уж не до прощания, сердце стынет в такую погоду». Видно, Бог услышал ее. Единственный раз она просила что-то для себя.

Умерла бабушка в 1961 году, в ночь на 9 мая. Всю неделю стояла теплынь. Небо высоко и ярко синело. И невольно мелькала диковатая мысль: бабушка была бы очень довольна, потому что больше всего она боялась кого-то озаботить собой.

 

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   27.01.2013