Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Игорь Краснов

 

 

От автора: «Сначала был... как все! Потом Судьба-мачеха показала отменный кукиш... И жизнь покатилась под откос. Сломала, одним словом. Ничего, выжил, поднялся с колен. Закончил заочно журфак УрГУ. И двадцать лет проработал внештатным корреспондентом по социальным вопросам нескольких периодических изданий... Сейчас вот рассказы и пьесы пишу. Даже лауреатом Международного фестиваля «Литературная Вена — 2009» стал, а в 2010 году вышла моя первая книжка «Тихий омут».

 

Верой жив человек

 

В полутемном и пустынном коридоре дома-интерната, опершись на тросточку, у стенки стояла худенькая старушка. Дед Макар, еще не шибко освоившийся в казенных коридорах да переходах, вначале и не приметил ее: до того она была незаметна, почти бестелесна и тиха. В большой серо-желтой пижаме, какие обычно носят в больницах пациенты, он едва не прошаркал мимо, да чуть не запнулся о свой же шлепанец, соскользнувший с ноги и прокатившийся вперед по гладкому линолеуму.

— Чево тута стоишь-то? — полюбопытствовал он, отыскивая ногой шлепанец.

— Почтальёна надобно, — тихо ответила старушка, пристально глядя куда-то мимо старика.

— Ково? — переспросил дед Макар.

— Почтальёна. Письмо вот от сына жду, — уже более уверенно сказала она.

— Дак поздно уж: шестой час. Завтра с утра и жди, — посоветовал дед Макар.

— А я с утра и жду, — не вникнув добром в слова старика, откликнулась та.

— А-а, — прохрипел дед Макар и заковылял дальше.

У курилки он остановился, открыл скрипучую дверь. Вошел. Кряхтя и охая, кое-как дотянулся до форточки и резко распахнул ее. Закурил. Курил жадно, до конца вытянул дешевую сигаретку.

В интернате дед Макар жил всего третий день, а пенсию его должны были перевести, как сказала ему библиотекарша, лишь месяца через четыре-пять, поэтому он и старался каждую пачку курева расходовать аккуратно.

Старушка была всё там же, когда Макар выходил из курилки.

— Стоишь всё? — удивился он.

— Стою, мил человек...

— Дак сколь же надо стоять-то? — раздраженно спросил он.

— Письмо от сына жду, — все так же тихо, спокойно сказала старушка и болезненно закашляла.

— Жди у моря погоды, — съехидничал старик.

Она промолчала.

— Ежели сдал сын сюды, в тако место, мать родную, дак и не жди от него ни привета, ни помощи какой... Он-то чё, один у тебя? Где он?

— На войну летом забрали, — вымолвила старушка. — Забрать-то забрали, а не пущают. Вота и жду весточку...

— Тьфу ты, ненормальная! — отходя прочь, в сердцах ругнулся старик. — Ой, и каких только здеся людей нету, всяких хватает...

Из-под двери бытовой комнаты просачивался свет. Дед Макар прислушался. Бренчали крышки, кто-то хлопотал. «Вроде бы не время...» — подумал он. И заглянул.

В бытовке хозяйничала дородная бабка с красным круглым лицом.

— Кипяточку-то бы испить… — начал было говорить он.

— Заходи. Не жалко его, кипятку-то. Пей, сколь душе угодно, — раздался в ответ мягкий голос.

Бабка ополоснула в умывальнике кружку, налила в нее из кастрюли воды и поставила на стол.

— Да ты не стой у порога, к столу проходи, а то ведь не удержишь, вода-то шибко горячая, вот-вот вскипятила...

Старик послушно проковылял к столу и сел на шаткий стул.

— Аль недавно у нас? Чё-то я тебя не знаю!

— Третий день...

— Зовут-то как?

— Макаром.

— А меня — Прасковья.

— А по батюшке?

— Зови просто Прасковьей, не обижусь.

Дед Макар отпил несколько маленьких глотков обжигающе горячего кипятка. А Прасковья долила в бачок холодной воды, закрыла крышкой и нажала кнопку. Бачок загудел сначала чуть слышно, затем все громче и громче. Дело сделано. Можно и дух перевести. Бабка отряхнула цветастый фартук от невидимых соринок, поправила на голове зеленую в черный горошек косынку, после чего присела на самый краешек стула, как издавна в больших семьях садятся русские бабы, готовые в любой момент вскочить, чтобы принести на стол еще что-то забытое.

— А у вас здеся чё, и ненормальные живут?

— Пошто спрашиваешь? Небось, случилось ли чё?

— Да вона бабка, погляжу, целый день у стенки стоит, все почтальёна ждет...

— Это ты, знать-то, про Настасью Карповну говоришь. Тута много эдаких-то. Да только Настасьюшка вовсе в здравом рассудке. История у нее, видишь ли, приключилась така — не знашь, дак не поверишь...

— Это кака така?

— Дак мы с ей из одной деревни будем. Избы рядом стояли. Ну, понятно, суседским делом без конца друг к дружке бегали. Вместе войну встретили, будь она неладна, вместе и сынов на фронт проводили. Мой-то, как ушел, писал все, а у ей...

Прасковья пригорюнилась. Помолчала. Потом заговорила каким-то другим, севшим голосом:

— А Настасья моя на свово сыночка за войну две похоронки получила...

— И то верно, не повезло, — согласился дед Макар.

— Ты давай слухай, не перебивай. Опосля первой, где-то через год, когда уж отревела больши-то слезы, сынок ейный возьми и объявись: письмецо пришло, что ранен, мол, был, да выжил и опять воюет, бьет проклятого фашиста. Ты, говорит, мать, не переживай за меня... Ох, и радешенька она была! По тому случаю раздобыли мы с ей маленько сала, картошки достали, самогонки плеснули на донышко... И посидели. Попели. Повспоминали. Поревели, понятно. Как без того! Только не успела Настасья нарадоваться, как друга похоронка пришла. Опять горе. Опять слезы. А сын-то вдолги опять объявился, уже сам пришел. После госпиталя на недельку отпустили. Ну, пожил, порадовал мать, а там опять проводы.

Прасковья снова замолчала. Молчал и дед Макар, опустив голову и положив на колени руки с вздутыми венами. Перед его глазами одно за другим проходили лица баб из его деревни — страшные лица женщин, только получивших похоронки... Тихо было в бытовке. Только в углу оконной рамы нудно жужжала большая мохнатая муха да гудел закипающий бачок. Потом Прасковья достала из кармана фартука носовой платочек, провела по выцветшим глазам, вытерла толстый нос. Еще через минуту она продолжала:

— Третью-то гумагу с печатью она уж опосля войны получила. Написано там было, что сын, мол, пропал без вести где-то на германской земле... Ну, на этот раз она боле уж не поверила. Сколь можно?! Да и без вести пропавший — это ведь не обязательно погибший! Сколь таких случаев бывало, пропавшие находились опосля войны — и мужья, и сыновья. Да чё далеко ходить-то: вот у Настасьюшки-то сыночка дважды хоронили, а он живехонек оказывался.. Вот с тех пор она ево все и ждет. Верит, что живой. Этой верой только и живет...

— Н-да-а, — дед Макар покачал головой. — Сколь ишшо таких-то!

— И не говори! Токо в нашей деревне я пятерых знавала. Две-то уж померли, две по таким домам мыкаются, а одна и теперя у себя в избенке поживает. Ей уж за девяносто, а она все надеется, что сын-то ейный найдется, — Прасковья вздохнула и убрала платочек обратно в карман фартука.

— Правду сказываешь...

— Сам-то отколь будешь?

Дед Макар отпил глоток из остывшей кружки, назвал деревню.

— Да ну! Дак мы с тобой ведь тоже чуть не суседями были! Колхоз-то «Нова заря» знавал?

— Как не знать!

— Помню, где-то в пятидесятом ишшо председателя вашего сняли да чуть из партии не турнули, а наш-то за ево заступился...

— Дак то я и был! За меня он тогда…

— Ты-ы?— Прасковья от удивления только руками развела. — Вот уж верно говорят, тесен мир-то! Сколь воды утекло!..

— Точно.

— Ба-атюшки-и. У нас тогда сказывали, что ты для народу старался, да кому-то нелюбо стало твое старание-то...

— Ладно, тогда нелюбо было... А ведь и теперя есть, которы никак не верят, что в деревнях опосля войны не слаще, чем в саму войну, было. Я уж тута у вас с одним в шляпе беседу вел... Х-хе! Дак он говорит, дескать, опосля войны не жизнь, а сахар была, в магазинах полки ломились...

— Ой, знаю я, про ково ты... А ты ево не слухай! В городе-то оно, могет, и было этак. Вот только какой ценой-то все давалось... Он нашего деревенского лиха в глаза не видывал, слыхом не слыхивал. А поглядел бы, как одне вдовы с малолетками-робятёшками цельными днями в полях хрип гнули! Без выходных, без зарплаты. А на трудодни чё и дадут, этак обратно налогами выберут...

— Во-во. Молоко сдай, мясо сдай, шкуру сдай, теленка сдай, яйца сдай... А бабы-то и этак уж последни жилы из себя вытянули, чтоб, стало быть, тово, робят с голоду не заморить... Я тогда пять годов председательску лямку тянул, старался, чтоб у людей хоть чё-то за душою осталося. Баб-то вот не обидел, а государству, стало быть, недодал и свой пуп надорвал. Вот меня и турнули с председателей: он-де обчественны интересы худо блюдет. Народ-то, ясно дело, против был, не хотел меня снимать, да сверху понаехали, свово человека привезли и все сами без людей решили. Ишшо ладно, тогда ваш-то за меня заступился, а то бы... Ну да чё об том горевать, которо давно минуло!

— Однако ж, ничё не забывается...

— У тебя-то самой сынок живой остался?

— Живой, — Прасковья снова вздохнула.

— А как же ты сюды угодила?

— Да он, как вернулся опосля войны, ровно другой человек стал. Поседел, озлился. Все хотел упущенны годы наверстать, пожить послаще. А в деревне-то в те годы кака сласть? Ну, пожил с полгода, а затем собрался и укатил в город. Сказал, как устроится, к себе заберет. Я одна и жила десять годочков. А он там в городе-то обженился, детишки пошли. Давай, говорит, мать, продавай избу, с нами живи, с внуками водись. Продала всё. Деньги они на книжку положили. А как внуки-то выросли, я мешаться стала. Ну, меня в тако место и определили. И сберкнижку не отдали...

— Но хоть весточку-то дает о себе?

— Не-е, не пишет и не приезжает.

— И чё, небось, тоже всё ждешь?

— Да ведь как не ждать-то? Ведь сын, поди-ка, внуки! Родна кровинушка... Вдруг да вспомнят! Сын-то сам ведь стареется. Могет, дрогнет сердце-то... Как же без веры прожить! Ой, заговорил ты меня тута!

Прасковья вскочила со стула и бросилась к бачку:

— Гляди-кось, бурлит вона как, пар вовсю хлещет...

Она выключила бачок. Дед Макар поднялся из-за стола:

— Ну, я пойду. Благодарствую за кипяточек... — и направился к двери.

— Не за что. Завтра я дежурю, так заходи.

Макар вышел и прикрыл дверь. Посмотрел в конец коридора. Старушка была на том же месте. Он постоял немного, задумавшись. Потом подошел к Настасье Карповне и легонько тронул за плечо.

— Все ждешь, мать?

— Жду. Ведь обещал сыночек, — залепетала она, повернув к старику сухое, будто временем исстеганное, перепаханное морщинами лицо.

— Прости, мать... — тут он осекся, в груди вдруг больно кольнуло. — Ты вот чё, мать... Поди-ка, отдохни. А завтра я сам приведу к тебе этого самово почтальёна. Никуды он от нас не денется! Поди...

Настасия Карповна замешкалась.

— Поди, поди! Я обещаю тебе!

Старушка глянула на него обнадеженными, благодарными глазами и засеменила к себе в комнату, тихонько постукивая тросточкой. Проводив ее долгим взглядом, дед Макар чуть слышно сказал:

— А ты верь, мать! Верь! Верой жив человек...

 

 

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   27.01.2013