Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Борис Карташов

 

 

Отчаянное противостояние

 

Рассказы о войне родились у Бориса Карташова в его доверительных беседах с настоящими фронтовиками, которые, по его словам, встретили Победу не в эшелоне по дороге на фронт, а были на войне до последнего часа, и с теми, кто принял на себя все лихолетье этого страшного времени.

Беседы и встречи с фронтовиками длились два десятка лет. Публикуются рассказы впервые.

Родился Борис Карташов в 1951 году на севере Свердловской области. Его родители были раскулачены и сосланы из Крыма на Урал в 1930 году. «Проталина» уже публиковала его повествование о детстве, прошедшем в ссылке.

Как и героям его рассказов, Карташову пришлось преодолеть многое, но это не сломило его. Он окончил лесотехнический техникум, Высшую партийную школу при ЦК КПСС — факультет журналистики. Служил на китайской границе в Читинской области. Работал инженером в леспромхозе, инструктором Советского райкома КПСС в Тюменской области, журналистом в районной газете «Путь Октября», последние двадцать лет — директором типографии в городе Советском. Сейчас он пенсионер. Есть у него жена, сын и дочь. Живет он также в Советском.

 

Невеселая история Дмитрия Баранова, одного русского солдата

 

День начинался как обычно. Чуть забрезжил рассвет, а он уже торопливо бежал на завод, где работал слесарем. Не дай бог опоздать на минуту. Тогда прямо за проволоку, тем более что у него уже есть два замечания.

В цехе все как всегда: верстаки, шум, грохот. Пацаны и взрослые женщины протирали станки — цех готовился к пересмене. Переодевшись в спецовку, Баранов получил инструменты. В это время к нему подошел мастер и как-то обыденно вручил повестку:

— Дмитрий, тебя на фронт забирают завтра. Иди домой, — сказал мастер и, шаркая ногами, отправился дальше.

Будущий солдат Баранов шел сосредоточенный, глубоко вдыхая морозный воздух. Он как бы заново узнавал давно знакомые улицы, дома. Вот школа, куда бегал восемь лет на учебу. Вот пустырь, где гонял мяч, играл в городки или лапту. А там, за поворотом, дом, в котором живет Катюшка — девочка с зелеными глазами. Когда она была рядом, сердце Дмитрия, казалось, вот-вот выскочит из груди от волнения.

В комнате раздавался стук швейной машинки: мать обшивала всю округу. Подняв голову, вопросительно посмотрела на сына. Дмитрий как-то засуетился и, смущаясь, сообщил ей о повестке. Та схватилась за сердце, побледнела, глаза наполнились слезами, ведь ребенок еще совсем, семнадцать всего.

Вечером пришли гости: старый мастер с завода — друг отца, сосед и Катюшка. На столе роскошная закуска — вареная картошка, квашеная капуста, сало и, о боже, бутылка марочного, довоенного вина. Все это мать выменяла у спекулянтов за отрез крепдешина, который берегла еще с мирных времен.

Неожиданно погас свет. Катя испуганно схватила Дмитрия за руку и уже не отпускала ни на минуту. Так они просидели до утра: мать, влюбленные и мастер, которому некуда было идти — он жил при заводе. Изредка переговаривались о чем-то незначительном, но им казалось, важном. Рассвело. На улицах появились спешащие люди. Город просыпался.

В военкомат Дмитрий Баранов поехал один. Он убедил женщин, что если его не будут провожать, он обязательно вернется домой живым и невредимым. Но в душе — боялся по-детски расплакаться на глазах у родных ему людей, потому что было просто страшно.

 

***

 

Учебная воинская часть, наспех сформированная из таких же юнцов, как он, готовила пулеметчиков и минометчиков. В общем, ту самую пехоту, которая называется «царицей полей».

Зима. Все время хотелось есть и спать. Его нутро постоянно требовало пищи, и его постоянно клонило в сон. Каждая клетка тела желала покоя. Было нестерпимо холодно.

Жили в лесу, в наспех сколоченных бараках. Для согрева стояли буржуйки, которые нужно было топить постоянно. И лишь в бараке, где расположилась солдатская столовая, дышали теплом настоящие кирпичные печи и пахло едой. Поэтому дежурство в столовой было ответственным и желанным делом. В сторону этого стратегически важного объекта постоянно косились голодными глазами сослуживцы. Нужно было бдительно охранять продукты питания и заготовленные впрок дрова, сложенные поленницей у входа в столовую, от своих же солдат. Если буржуйки дровами обеспечивали дневальные по роте, то для печей в столовой дрова готовили всем миром.

Сегодня очередь дневального досталась Дмитрию. Вокруг барака не было ничего похожего на топливо — все сожгли в прожорливой буржуйке казармы. Он сообразил: проще всего добыть дрова у столовой. Однако их охранял такой же, как он, солдат. Нужен был план. Дмитрий просчитал, что обход часового вокруг столовой составляет восемь минут. За это время нужно было добежать от казармы до столовой, а это двадцать метров, схватить охапку дров и вернуться обратно, пока не увидел часовой.

Дважды он успевал проделать эту операцию блестяще. Нужна была еще одна ходка — тогда он до конца дежурства мог подремать у железной печки. Часовой только поворачивал за угол, а Дмитрий уже был у поленницы. Схватил охапку, но что это? Среди поленьев лежал брикет с прессованной кашей. Видимо, кто-то спер его со склада и спрятал. Не думая, сунул пакет за пазуху и рванул обратно.

В казарме отдышался. Каша лежала у него на груди и напоминала о голоде. Рот был набит слюной так, что, казалось, открой его, наполнил бы целое ведро. Не выдержав такого напряжения, выскочил на улицу, всем своим видом показывая, что направляется справить нужду. Надо сказать, что специально отведенного помещения не было. Естественные надобности справляли прямо на свежем воздухе по кустикам. Расстегнул штаны, присел, запустил руку за пазуху, нащупал брикет, отломил кусочек и затолкал в рот, лихорадочно жуя, соображая, куда спрятать свалившееся на него богатство.

Взгляд упал на застывшую на морозе лепешку дерьма. Отбил ее от снега, вырыл углубление, положил в него кашу, завернутую в пергамент, сверху прикрыл лепешкой. Тайник был оборудован! Не переставая жевать (в казарму нужно было вернуться, чтобы не было следов его преступных действий на губах), отметил место схрона и, застегивая штаны, отправился в помещение.

Никто не хватился спрятанной каши, и Дмитрий несколько дней имел дополнительное питание. Единственное неудобство — регулярное хождение по нужде. Но и оно подозрения не вызывало. Расстройства желудка случались часто.

 

***

 

На передовой их, молодых, необстрелянных, было двое. Поэтому именно их и задействовали по хозяйственной части. Противник пока никаких активных действий не предпринимал.

Сегодня старшина послал дежурных за обедом, вручил им большие термосы и котомку под хлеб. Отправились они с удовольствием, радуясь возможности прогуляться до полевой кухни. Там можно было узнать последние новости, которые повара знали точно, и поесть от пуза прямо на раздаче.

Сытые и довольные, неторопливо несли нехитрую поклажу на передовую. Вдали услышали гул самолета.

— Юнкерс, — махнул рукой товарищ, — давай вон за тем кустом переждем, сейчас стрелять начнет.

Присели, выставив между собой термосы. Гул нарастал. Инстинктивно втянули головы в плечи, закрыли глаза. Но все равно пули, свистевшие рядом, были неожиданными и испугали их.

Когда самолет улетел, Дмитрий толкнул товарища.

— Ну, ты как, нормально?

Тот мешком повалился на землю. Из-под уха пульсировала вытекающая кровь. За голенищем блестела ложка. Почти не осознавая, что он делает, Дмитрий вытащил ложку и засунул себе в сапог. Ложка была одна на двоих.

Это была первая смерть на глазах у Дмитрия Баранова.

 

***

 

Стояла неимоверная жара. Зной, казалось, пропитал всю растительность, реку, воздух. Дышать было тяжело. Но еще тяжелее было ожидание смерти. Их полк, окопавшийся в чистом поле, подвергался беспрерывному артиллерийскому обстрелу и бомбежке, а между перерывами пулеметному огню. Это был ад. Страх ожидания смерти был нестерпим, хотелось броситься из окопа, чтобы все разом кончилось. И только инстинкт самосохранения не позволял подняться в полный рост и кинуться навстречу смерти.

Тогда Дмитрий нащупывал книгу. Это был томик Жюля Верна о приключениях капитана Немо, который случайно очутился в деревенской избе, где они месяц назад стояли на переформировании. Дмитрий судорожно перебирал в памяти то, что успел прочитать, чтобы как-то отвлечься от раздававшегося грохота.

На этот раз солдат Дмитрий Баранов остался жив. Бывалый служака дал ему неожиданный совет. При артобстреле, мол, высунь руку либо задницу, вот тебе и ранение, и выход из боя.

Дмитрию повезло: его ранило в ногу и пропороло осколками мягкую часть. Повезло еще и потому, что товарищ втащил его в землянку, где находились командир батальона и еще трое солдат, оставшихся в живых. Повезло, когда комбат докладывал по рации об успешной обороне и геройстве личного состава, который тут же представил к наградам: тех, кто прослужил два месяца, а их было двое — сам комбат и командир взвода — к ордену «Красной Звезды», а молодых, в том числе и Баранова, к медали «За отвагу».

Эту свою первую награду Дмитрий получил уже в госпитале. А когда пришло время предстать перед медицинской комиссией по случаю годности к дальнейшей службе, прицепил ее прямо на больничный халат. Старая женщина-врач с торчащей изо рта папироской глянула в историю болезни, посмотрела на Дмитрия, еле стоявшего на ногах, поинтересовалась, где это его так шандарахнуло. Услышав, что он пулеметчик, только покачала головой и дала две недели отпуска.

 

***

 

Завтра его поведут на расстрел. Думал ли Дмитрий Баранов о своем будущем? Переживал ли о содеянном, понимал ли, что в 18 лет жизнь может оборваться навсегда и его уже никогда не будет?

Скорее всего, нет. Думал, но это были мысли как бы не свои, а постороннего человека. А вот то, что его сурово наказали, Дмитрий осознавал.

Часовой принес еду и сочувственно смотрел на обреченного:

— Ты поешь, милок. Может, еще все образуется. Вон, говорят, командир полка должен приехать. Обязательно разберется.

От этих слов у Дмитрия непроизвольно потекли слезы. Он с надеждой глядел на часового:

— Вы думаете, это возможно?

— Господи, ты ведь совсем пацан, — тихо произнес сержант. — Как же ты такого бугая умудрился уложить, что он даже в медсанбат попал?

— Не знаю, просто мне в тот момент показалось, что передо мной не кто иной, как враг. Сам не знаю, как это вышло…

В тот день рота Дмитрия, после месячного нахождения в окопах, наконец-то была отправлена в тыл на помывку в баню. Ну, баня — это сильно сказано. Под это дело был оборудован обычный амбар. Умельцы сложили в нем печь, на которой грели воду. Сделали лавки, в углу, около дверей, поставили большой бак под холодную воду. А маленький — под горячую, стоял на плите.

Все терпеливо ждали горячую воду, которой пользовались ввиду малого количества по очереди. Понимали, что двадцать литров не хватит на целое отделение, поэтому грелись у печки, плескаясь холодной водой.

Тут в помывочную шумно и без очереди ввалился здоровенный детина. Бесцеремонно стал отбирать у Дмитрия шайку.

— Ты чего, это же моя шайка, — стараясь быть спокойным, возразил Дмитрий.

— Ну, ты, недоносок, сдохнуть в окопе можешь и грязный, а мне при штабе надо находиться чистым. Я как-никак ординарец комбата, — гаркнул детина.

Дальнейшее происходило как в тумане. Дмитрий схватил железный ковш и с размаху ударил обидчика по голове. От неожиданности тот отскочил в сторону и, поскользнувшись на мокром полу, растянулся во весь рост. Из-под головы растекалась кровь.

Гнев у Баранова сразу куда-то исчез. Вместо него в груди была холодящая пустота. Вокруг суетились товарищи по оружию, оказывая первую помощь пострадавшему. Положили на носилки и понесли в медсанбат.

— Зря ты связался с этим дураком, — похлопал Дмитрия по плечу командир отделения, когда они, одевшись, вышли на свежий воздух. — Он тебе этого не простит. Обязательно донесет комбату. А тот псих еще тот. Наверняка под вышку подведет.

Комбат, не разбираясь, приказал наказать виновного по законам военного времени. Дмитрию грозил расстрел. Его обвинили в необоснованном нападении на старшего по званию, нанесении тяжких телесных повреждений. Как позже узнал Дмитрий, его оговорили, якобы он в бане агитировал за то, что надо перебежать к немцам, там, мол, можно чисто помыться и все такое…

— Да бред, вранье все это, — оправдывался Дмитрий.

— Возможно, и вранье, а ранил-то ты его сильно. А то, что тебя оскорбили, к делу не пришьешь. В общем, в распыл тебя, — сказал один из его конвоиров.

Ночью Дмитрию снился родной дом, снилась река, где часто рыбачил, и еще он видел плачущую мать, говорившую ему: «Ну зачем же ты, сынок, так поступил? Вот я всю жизнь мылась только холодной водой и ничего, живу». «Но он же оскорбил не только меня, но и всех на передовой!» — закричал Дмитрий и проснулся от собственного крика и лязга засова в двери.

В арестантскую вошел командир полка в сопровождении начальника караула. Пронзительно посмотрел на Баранова и отрывисто спросил:

— Так ты не захотел сдохнуть в окопе грязным?

— Так точно, товарищ полковник, — ответил Дмитрий дрогнувшим голосом, — умереть — так уж чистым.

Командир полка повернулся и уже в дверях приказал сопровождающему офицеру:

— Расстрел отменить, обойдемся штрафной ротой…

Уже через несколько часов Дмитрия Баранова под конвоем доставили на новое место службы. Это был маневр полковника, который понимал, что его приказ тоже могут отменить…

 

***

 

Штрафники вошли в этот небольшой городок после стремительного штурма. Выждали, чтобы удостовериться — немцев нет. Двигались группами. Вначале город казался пустым, но чем глубже проникали на улицы, тем явственней было видно — живет город. То здесь, то там мелькали люди, которые при виде военных торопливо прятались в подворотни или в дома. Появились солдаты из соседних взводов, шныряющие по улицам в поисках то ли недобитых фашистов, то ли чего-нибудь стоящего и нужного для них в данный момент. И, что странно, многие были навеселе.

Наткнулись на группу штрафников: они несли кто котелки, кто ведра — в общем, емкости, чем-то наполненные. Оказалось, спирт. Его было много на железнодорожной станции в цистерне. Слух об этой цистерне разнесся уже по всему городку, охранял ее один солдат, и тот пьяный.

Не сговариваясь, повернули к вокзалу, на ходу изыскивая емкости. У цистерны мирно посапывал часовой, рядом из дырки текла тоненькая струйка. Наполнили все, что можно было, и двинулись искать свою роту, вернее, место, где мог быть штаб роты.

Нашли, доложили командиру об обстоятельствах.

Капитан приказал идти искать соответствующее жилье, в котором можно не только отдохнуть, но и переночевать. Надвигалась ночь.

Отдыхали тихо, но основательно. Вначале пили разбавленный спирт, затем чистый. Чем все кончилось, никто не помнил.

Дмитрий очнулся ночью. Спали вповалку в каком-то частном доме. В кромешной темноте, кряхтя и чертыхаясь, капитан по рации расспрашивал, где они находятся, далеко ли немцы, кто впереди, сбоку, сзади? В общем, полную дислокацию.

Послышалось бряцание кружек, кто-то рядом выдохнул перегар и произнес:

— А ведь немцы могли вырезать нас простыми ножами. Это надо же было так нажраться!

 

***

 

В палате Дмитрий создавал много шума: то кипятил в кружке чай, приглашая всех присоединиться к нему, то начинал громко разговаривать, не выбирая выражений, то «ревизировал» свою тумбочку, разыскивая колоду карт, чтобы играть в «тысячу».

В общем, был в центре больничной жизни.

Все знали, что он был фронтовиком, но специфический, блатной жаргон позволял предположить, что войну он провел в местах не столь отдаленных.

Откровенный монолог о жизни солдата, а потом зека случился как бы само собой. Просто возник предмет разговора, ведь назавтра был День Победы, 9 мая, время воспоминаний.

— Мне всегда не везло, — начал Дмитрий, — сначала учебка, в которой чуть не сдох с голода, затем Курская дуга — как выжил в том аду, не знаю. Меня приговорили свои же к расстрелу, потом заменили штрафной ротой. Трижды был ранен, валялся по госпиталям. Всякое было. К концу войны оказался недалеко от Берлина. А когда объявили об окончании боевых действий, решили с «корешами» широко отметить это знаменательное событие. Выбрали небольшой магазинчик в городе, взломали двери и стали пьянствовать прямо в помещении склада. В общем, гульнули по полной. Очнулись, тут нас и схватил военный патруль. Как уж так получилось, не знаю. Однако приписали нам: самовольный уход из части, грабеж и разбой гражданского населения. Впаяли всем по совокупности — по 10 лет, лишили наград, отправили этапом в далекий город Лабытнанги, что у Ледовитого океана. Вот так я и заплатил за лихое наше пиршество. Отсидел полностью. С семьей не сложилось. Родственники все умерли. По пьяни отморозил руку — ампутировали. Получил инвалидность. На работу никто не брал. Вот с тех пор или по подвалам, или теплотрассам бичую, переезжая из города в город. В перерывах «отдыхаю» в больнице, когда невмоготу и открываются старые раны. Ни о чем не жалею. Жизнь прожил, а хорошо или плохо — не мне судить.

Тут Дмитрий смолк, ловко выдернул из-под матраца колоду карт и предложил:

— Сыграем, что ли?

 

***

 

Дмитрий Баранов явился на праздничное застолье, когда все уже сидели за столами, уставленными различными диковинными закусками.

Дмитрий в засаленной телогрейке, в чужих ботинках на липучках и вязаной шапочке прошел к человеку, по всей видимости, организатору празднества, чтобы объяснить свое неожиданное вторжение. Но раздумал и направился к крайнему столику, плеснул в пластмассовый стаканчик водки и выпил. Гневу устроителя торжества не было предела, он попытался вытурить Дмитрия, но вмешался старый вояка с множеством орденских планок на пиджаке:

— Не трогайте его! Он тоже участник войны. Не видно, что ли? Я знаю его. Вот уже несколько лет он обретается в теплотрассах и по дачам, в общем, бомжует.

Все присутствующие притихли. Дмитрий с благодарностью смотрел на своего защитника. Затем ловким движением поставил в карман бутылку с остатками спиртного и, ничего не сказав, тихо вышел.

 

«Склонен к побегу»

 

Еду раздавали бесплатно и много. Мясные и рыбные консервы, паштеты, галеты, хлеб, колбаса в специальных упаковках — все это находилось в кузове автомобиля, куда рвались все заключенные, способные еще ходить.

Они отталкивали друг друга, а тех, кто падал, затаптывали ногами. Выражение лиц было нечеловеческое. Всех гнало одно желание: добраться до пищи и жрать, жрать, чувствуя, как еда оседает в желудке давящей тяжестью.

Андрею Гаравскому не удалось добраться до кузова. Его ослабевший организм не имел больше сил противостоять напору толпы. Тихо скуля, узник опустился на землю и потерял сознание. Это спасло ему жизнь. Большинство военнопленных, отведавших американских деликатесов, вскоре после этого пира умерли от заворота кишок. Их животы не выдержали такого количества пищи после постоянного голода последних двух-трех лет.

Выздоравливал бывший заключенный Андрей Гаравский долго и медленно в лагере для перемещенных лиц, который находился в западной зоне, освобожденной от фашистов американцами. А когда он смог адекватно реагировать на обстановку, стал упрямо проситься домой, в Россию. И, в конце концов, добился своего.

…Этот пятнадцатилетний подросток из небольшого белорусского села, который был захвачен немцами в начале войны, ничего не понимал в стратегии и тактике. Советских войск он не видел, как не видел и немецких. Просто приехали какие-то люди и доходчиво, по-русски объявили о новой власти, о новом порядке. Ему и матери приказано было явиться в комендатуру для регистрации. Они явились ровно в назначенный срок — привыкли, что власть нужно слушать беспрекословно. Их определили во вновь созданный немцами колхоз на уборку картофеля. Жили в бараках, которые, кстати, почти не охранялись. И это был соблазн. Соблазн побега. Андрей к этому времени уже понимал, что такое фашизм, война. Его воображение будоражили слухи о партизанах, о лесной жизни.

Решение бежать возникло спонтанно. Вечером после работы он вышел из барака и подался в поле, где пролегал большак.

Схватили утром на следующий день. Два полицая вытащили беглеца из стога сена, отдубасили и отвели к главному. Тот, не разбираясь, приказал отправить в лагерь для военнопленных, находящийся совсем близко. Напрасно парень доказывал, что он никогда не служил в армии, что живет в соседнем городке, там мать… Но его внешний вид, не по годам большой рост и спортивное сложение сыграли роковую роль — его приняли за молодого солдата. Так он стал военнопленным.

Спустя несколько месяцев парень повторил побег уже с двумя подельниками. Их взяли неделю спустя, продержали немного под арестом и, оформив соответствующие бумаги, отправили на запад. Так Андрей Гаравский очутился в концлагере с пометкой в сопроводительных документах «склонен к побегу». Это и решило его судьбу. В лагере определили в отряд, подлежащий уничтожению в крематории. Нет, специально их не убивали и не расстреливали. Они просто постепенно умирали от непосильного труда, голода и холода. Тут Андрей чудом продержался почти три года. В свои 18 лет весил всего 32 килограмма. Последнее время плохо понимал, где он, что делает. Хотелось только есть.

Сознание прояснялось лишь на вечерних проверках. Состояли они в следующем: нужно было пробежать по мосткам, которые качались под ногами, перед бараком. Пробежать — это сильно сказано; пройти, проползти, так вернее. На финише этого «пробега» стояли конвоиры с железными крюками в руках. И если считали, что ты не жилец, отбрасывали вправо — в крематорий, если позволяли жить дальше, пропускали в дверь барака. Откуда бралась у Андрея в этот момент сила, не знает до сих пор, но пробежку он выдерживал всегда. Вплоть до освобождения.

Представитель Советских вооруженных сил, майор контрразведки, усталый пожилой человек, увидев парня, которого шатало от ветра, и выслушав его историю, решил судьбу Андрея радикально — отправил его в Россию. Добирались освобожденные два месяца — шли колонной пешком до Урала. Там объявили, что все они участники всесоюзной стройки. Нет, это были не сталинские лагеря, но документы, удостоверяющие личность, выдали только через пять лет. Тогда и разрешили ехать, куда захотят. Андрей отправился в Сибирь…

Заслуженный строитель России, кавалер многих советских орденов и медалей, он вырастил троих сыновей, имеет восьмерых внуков. На пенсии. Заядлый рыбак. О военном лихолетье напоминает номер, наколотый на руке.

 

Русский финн

 

Благодаря своей национальности Роберт не попал в кольцо блокады Ленинграда и не испытал весь тот ужас, который выпал на долю переживших голод, холод, людоедство, смерть родственников. Роберт попал в Сибирь, в далекий город-порт Дудинка, что на реке Енисее. После финской кампании всех жителей деревни, откуда был родом Роберт, выслали в Сибирь как неблагонадежных. Там были и карелы, и финны. Везли 15-летнего Роберта вместе с такими же бедолагами по железной дороге до Красноярска. Затем водой до места назначения на пароходе.

Молодой финн с трудом привыкал к новой жизни. В душе были недоумение и обида: за что? Он не понимал, в чем виноват. Но ответа не находил. Вскоре от непосильного труда умерла мать. На глазах угасал дед. Когда пришел смертный час, дед позвал внука и напутствовал:

— Беги отсюда, иначе помрешь. Только никому не говори, что ты финн, смени фамилию.

Так у Роберта появилась цель. Всю зиму он готовился к побегу: припрятывал продукты, одежду, копил деньги, осторожно выспрашивал у местных, как добраться до Красноярска. В первом же прибывшем в порт пароходе спрятался в трюме. До «большой земли» добирался пять месяцев: когда удавалось, плыл на каком-нибудь судне, а иногда шел пешком, бывало, подвозили на машине, случалось, и на оленьих упряжках. Питался, чем бог подаст — кормили добрые люди. Работал за еду, воровал. На него мало кто обращал внимания — много таких оборванцев бродило в то время по дорогам бескрайней Сибири.

В Красноярске, по наущению знакомого бродяги, которому рассказал об отсутствии документов, пришел в приемник-распределитель. Там заявил, что бумаги у него украли, что он русский и фамилия его Соловьев, зовут Иваном (говорил-то по-русски без акцента).

На удивление, справку на новое имя выдали быстро. После долгих мытарств добрался до Омска. Устроился на завод разнорабочим. Там же встретил Победу. Получил профессию шофера. Через несколько лет женился. Свою горькую тайну открыл жене только после смерти вождя всех народов. Она вначале перепугалась, переживала, но потом смирилась с этой новостью. Про финское имя не спрашивала. Однако все время уговаривала переехать в другое место. Так они кочевали из города в город, пока не оказались в леспромхозе, только что созданном в Тюменской области.

Прошло более полувека, на предприятии знали о нелегкой судьбе Роберта — понимали: время было такое! За большие достижения в труде ему присвоили звание почетного работника лесной промышленности.

Однажды Роберт решился съездить в родные места. Нашлись даже дальние родственники: предлагали остаться, вернуть настоящее имя. Он не согласился: жизнь, хорошо или плохо, прошла. В Сибири дети, внуки, могилка жены — вернулся обратно. Доживал свой век в кругу семьи, где царили любовь, забота и уважение.

На его похоронах было много народа. Говорили речи о том, какой это был удивительный, порядочный человек, о трудной судьбе и как стойко переносил все тяготы, выпавшие на его долю.

…В родительский день на могиле Роберта всегда много цветов.

 

«Рус Иван!»

 

На нее без улыбки нельзя было смотреть, особенно когда она поглаживала себя по округлившемуся животу, старательно выговаривая: «Рус Иван, рус Иван». Так она утверждала, что будущий отец ребенка русский солдат. Упрека в ее словах не было. Ее практичный ум говорил, что победители всегда правы: так воспитывал их фюрер. Когда молоденький безусый солдатик, бормоча что-то ласковое, пригласил ее в сарай, она не сопротивлялась, наоборот, показала готовность. Немка думала о своей дальнейшей судьбе. Знала, беременных от русских солдат женщин берут на довольствие советские комендатуры. Продуктов, получаемых по продаттестату, хватало не только себе, но и родственникам.

Марта приходила в здание комендатуры каждый понедельник как на работу, что практически так и было. Помогала убирать помещение, стирала солдатское белье, в общем, старалась отблагодарить за заботу и помощь. Ее знали все: от рядового до командира. Каждый норовил сказать приветливое слово, проявить внимание, помочь. Когда наступило время рожать, волновался весь личный состав.

Роды, на удивление, прошли хорошо. Появившийся на белый свет мальчик громко кричал, заявляя о своих правах на жизнь.

— Ты смотри, какой горластый, — отрезая пуповину, добродушно пробасил фельдшер, — боевой пацан вырастет.

Молодая мать с умилением смотрела на кровную частицу своей плоти, воркуя что-то по-немецки.

…Шел 2005 год. Наша делегация туристов волею судеб оказалась в том самом немецком городке, где когда-то произошли эти события. В гостинице нас встречал хозяин отеля — мужчина средних лет. На сносном русском языке он объяснил, что сегодняшний обед будет за счет заведения и что на нем хотела бы присутствовать его мама — фрау Марта. Делегация, конечно, согласилась.

Обед прошел «на ура». Мы с любопытством поглядывали на пожилую женщину, которая держалась торжественно и чинно, с явным удовольствием рассматривая нас. Когда трапеза подошла к концу, в зале появился хозяин гостиницы и сказал, что его мама хочет выпить с русскими туристами водки. Бутылку принесли тут же. Старая немка встала и начала говорить на своем языке, затем чокнулась своей рюмкой с каждым из нас, приговаривая при этом:

— Спасибо, рус Иван, спасибо.

На наш вопрос, что бы это все значило, сын коротко объяснил:

— Это традиция приглашать на обед русских, посетивших первый раз наш город.

 

Шесть часов оккупации

 

Фашисты появились в этом украинском селе утром. Люди только что управились с домашним скотом, возились в садах, огородах, завтракали. Первыми по улице проехали мотоциклисты, следом грузовая и легковая автомашины. Немецкие солдаты столпились у здания сельсовета, оживленно разговаривая между собой.

Шестилетний мальчик в окне с любопытством рассматривал чужих людей в военной форме. Еще его интересовали мотоциклы — их он видел впервые. Мать за его спиной беспокойно суетилась, пытаясь оттащить от окна, и что-то прятала, перекладывала с места на место.

В хату вошли трое — один был с властным лицом. Двое осмотрели комнату, затем вышли и обследовали все дворовые постройки. Оставшийся в комнате солидный дядька приказал покинуть им дом:

— До 14 часов, — на ломаном русском отрывисто сказал он.

Мать торопливо подхватила ребенка на руки, бросилась из хаты. На улице было уже много односельчан. Галдели солдаты, собравшиеся у колодца. Умывались, пили воду, лежали в тени фруктовых деревьев. Окрик старшего по званию заставил их встрепенуться. Выслушав приказ, двинулись к сельсовету. Через некоторое время выволокли оттуда двух женщин и потащили на окраину села к скирдам соломы.

Стояла звенящая напряженная тишина. Мальчик прижался к матери и застыл в ожидании чего-то страшного. Раскаты автоматной очереди взорвались как гром среди ясного дня. Хором взвыло все село. Детский плач, рыдание женщин и старух, мат стариков — все смешалось разноголосьем. Так народ отреагировал на гибель расстрелянных — председателя и бухгалтера, которые числились на этих должностях всего две недели.

Три молодые девушки, заламывая руки, бросились к скирдам, где лежали убитые. Бабы пытались удержать девушек — около расстрелянных стояли в боевой решительности солдаты с автоматами. Девушки были дочерями убитых и все равно кинулись. Спустя время опять раздалась очередь: теперь у скирды лежало уже пять трупов.

— Не дадут забрать и похоронить, — шепотом передавали бабы, — даже дочерей убили ироды.

Испуганный мальчик прижимался к матери. Они стояли, прислонившись к яблоне.

«Когда же наступит 14 часов, о которых заявил главный немец? — думал мальчик, — часы-то остались в доме!»

Измученный ожиданием, он не заметил, как заснул. Его разбудили громкие голоса, а также шум моторов мотоциклов. Немцы колонной двинулись из села к большаку. Замыкала вереницу легковая машина.

Люди еще долго боялись входить в свои хаты. Боязливо, то один, то другой заглядывали во дворы, окна. Когда стемнело, все уже были под родными крышами.

В доме мальчика все оставалось, как было. Немцы ничего не тронули. Более того, на столе лежали несколько банок консервов и круг колбасы. Мать подошла к столу и как-то автоматически стала собирать ужин.

— Давай вечерять, — обернулась она к сыну.

Уже засыпая, мальчик подумал: «Интересно, тетенек закопали или нет».

Так закончились шесть часов оккупации. Шел июль 1941 года. Больше в селе не было ни одного немецкого солдата за всю войну.

 

Ответная очередь

 

Старшина Зятьков был далеко не «отец солдатам». Вечно придирался к молодым, ябедничал начальству, да и к тому же приворовывал. А к Степке-пулеметчику имел просто патологическую ненависть. То ли за его вечно улыбающуюся физиономию, то ли за готовность помочь любому нуждающемуся, то ли за его молодость, но факт оставался фактом — изводил парня старшина. И довел бы, наверное, до греха, если бы не молчаливый пожилой солдат, смоливший одну самокрутку за другой.

— Ты это, — прижал он к брустверу старшину, — отстань от парня. Добром прошу. — Его глаза недобро блеснули.

Тот кивнул головой, и солдат понял, что его слова не восприняты серьезно.

Сегодня обед запаздывал. Вернее, опаздывал старшина, который отвечал за его доставку на передовую. Еще утром Зятьков с двумя солдатами отправился к походной кухне. Чуть позже немецкий снайпер ранил Степку. А еще командир взвода, после разговора со старшиной и явно с его слов, долго распекал старого солдата за якобы антисоветскую агитацию и паническое настроение, которое он распространяет среди личного состава.

Солдат, чертыхаясь, устроился у пулеметного гнезда и, чтобы успокоиться, стал протирать орудие. Вдали показались трое. Двое тащили обед во флягах. А третий шел вслед за ними, размахивая руками, это был старшина. Солдат чуть развернул пулемет, прицелился и дал очередь поверх головы Зятькова. Тот от неожиданности сиганул в сторону и плюхнулся в грязь. Полежал, прикрыв голову руками, приподнялся. Пули, тут же прошившие рядом землю, заставили его опять ткнуться в жижу. Так повторялось до тех пор, пока комвзвода решительно не дернул стрелка за рукав бушлата:

— Хватит, он, наверное, уже в штаны наложил. Да и догадался, что это не немцы.

Солдат привел пулемет в изначальное положение и принялся за самокрутку под одобрительные взгляды однополчан.

 

Медаль Юзика

 

Иосифу Качинскому повезло. Его, двенадцатилетнего мальчишку, спас артиллерист. Он вытащил его из-под печки, оставшейся от избы, которую сожгли каратели. Артиллерист был белорусом и оказался земляком Иосифа.

Это и определило дальнейшую судьбу подростка, осиротевшего в фашистскую оккупацию, — немцы сожгли всю деревню.

Спаситель, которого звали дядька Петро, добился невозможного: сироту оставили при батарее, определив сыном полка. Иосиф, Юзик, как звали его, жил вместе с солдатами в казарме. Ему справили военную форму и повелели находиться при лошадях, которые таскали артиллерийское орудие на позиции. Руководил этим делом дядька Петро. Спуску парнишке не давал, поэтому солдатскую пайку новоиспеченный сын полка отрабатывал сполна: кормил, убирал, чистил животных, попутно выполнял поручения командира орудия.

Прошло несколько месяцев. Однажды (они базировались в небольшом селении под Берлином) батарее пришлось принять бой. Немцы ожесточенно оборонялись. Необходимо было предупредить командира артиллерийского дивизиона о передислокации противника. С таким поручением отправили Юзика — благо штаб находился недалеко. Парнишка приказ выполнил, но, возвращаясь, получил пулю в ногу.

В госпитале ему сообщили новость: он представлен к правительственной награде — медали «За Отвагу», самой уважаемой в солдатской среде. Вручая награду, командир дивизиона сказал:

— Молодец, ты нам как взаправдашний сын, но рисковать мы тобой больше не можем. Поедешь в суворовское училище — тебе учиться надо.

Так Юзик оказался в глубоком тылу. Однако необходимость подчиняться военной дисциплине оказалась не по нраву бывшему сыну полка. Его взрывной, независимый характер никак не мог смириться с новой жизнью. Качинский убежал из училища. Мотался по городам и весям, беспризорничал. В конце концов, за мелкую кражу попал в милицию. Два года в детской колонии отбыл от звонка до звонка.

Кадровик лагеря, вручая сопроводительные документы, предложил пареньку идти в ФЗО (фабричное заводское обучение). Там давали рабочую профессию и, что самое главное, одевали и кормили за счет государства. Юзик согласился. Там он выучился на тракториста и отправился в далекую Сибирь осваивать свою профессию.

Работал в коммунальном хозяйстве. Женился, родились дети. О своем фронтовом детстве никому не рассказывал, кроме жены. Жена как-то во время празднования Дня Победы похвасталась профсоюзному лидеру, что ее муж был сыном полка и награжден медалью. Тот заинтересовался. Спустя некоторое время вызвал Иосифа к себе и спросил:

— Где медаль-то?

— Так в суворовском училище осталась, — развел руками Качинский.

Спустя год бывшему сыну полка торжественно вернули фронтовую награду. И имя Иосифа Качинского было внесено в списки участников Великой Отечественной войны.

 

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   24.01.2016