Литературно-художественный и публицистический журнал

 
 

Проталина\1-4\18
О журнале
Редакция
Контакты
Подписка
Авторы
Новости
Наши встречи
Наши награды
Наша анкета
Проталина\1-4\16
Проталина\1-4\15
Проталина\3-4\14
Проталина\1-2\14
Проталина\1-2\13
Проталина\3-4\12
Проталина\1-2\12
Проталина\3-4\11
Проталина\1-2\11
Проталина\3-4\10
Проталина\2\10
Проталина\1\10
Проталина\4\09
Проталина\2-3\09
Проталина\1\09
Проталина\3\08
Проталина\2\08
Проталина\1\08

 

 

 

________________________

 

 

________________________

Виктор Коробейников

 

 

Герой этой еще не законченной книги Семён Степанович Коробейников — ровесник XX века, он 1901 года рождения. Именно его воспоминания легли в основу книги и, по существу, являются одним из последних живых звеньев между поколениями.

Отец откровенно рассказал об увиденном и пережитом в Гражданскую войну, в смутные 1930-е и во время Великой Отечественной своему сыну Виктору Семёновичу Коробейникову. Ему, коренному сибиряку, нынче исполнилось 82 года. С высоты своего возраста он с сожалением признает, что мало расспрашивал отца, так как был еще слишком мал и думал, что ему все известно из учебников. После долгих мытарств по госпиталям, весь израненный, отец приехал с фронта в 1944-м на станцию Твердыш под Курганом. Работали там в основном административно-ссыльные, «мужиков не хватало», обстановка была напряженной. Фактически на голом месте отец строил школу, поднимал леспромхоз, возглавил местную партийную организацию, но в 1958 году в возрасте 58 лет он скончался.

Получив такое ценное отцовское наследие, писатель обратился к архивам, энциклопедиям и даже личному партийному делу отца.

Первую часть будущей книги тюменца Виктора Коробейникова «Слепящий свет Красной звезды» мы опубликовали в предыдущем номере «Проталины». Эта публикация на Всероссийском конкурсе СМИ «Патриот России» была удостоена главной награды в номинации «С чего начинается Родина». Высокое жюри отметило, что на фоне многих журнальных материалов, в которых видны крайности в оценках — кто прав, кто виноват в этой братоубийственной войне, Виктор Коробейников в своей документальной повести убедительно показывает, что в нашей истории не было ни победителей, ни побежденных — это была общая трагедия народа.

Сейчас мы печатаем продолжение.

 

Слепящий свет Красной звезды

Вторая часть будущей книги

 

Конец 1918-го и лето 1919-го — то была пора самых жестоких сражений.

Не сумев удержать Екатеринбург, белая гвардия отступила к Челябинску и готовилась к упорной обороне. Сюда направлялись главные и практически последние резервы Колчака. Они стремились к Уфе и далее через Бугульму на соединение с донским казачеством в составе армий генерала Деникина — командующего вооруженными силами белых на юге России.

К этому времени Чехословацкий корпус в количестве 45 тысяч штыков под командованием генерала Гайды, понеся тяжелые потери, уже объявил нейтралитет и вывел войска с театра военных действий.

Забайкальское казачье войско, сформированное еще по заданию Временного правительства генералом Семёновым, не желало выходить за пределы своей территории.

Провозгласив себя атаманом, генерал предполагал создать на границе с Монголией казачью автономию, не зависящую ни от красных, ни от белых, накопить сил и снова нанести удар Советам.

Три армии во главе с командующим Восточным фронтом Михаилом Фрунзе — профессиональным революционером, членом РСДРП с 1904 года, завладели Челябинском и далее преследовали отступающего противника. Реввоенсовет республики, учитывая успешное продвижение красных войск в Западной и Восточной Сибири, отозвал Вторую армию на Южный фронт, где осложнилась обстановка в боях с деникинцами. Оставшиеся две армии подступали к Нижнеудинску, двигаясь с боями на Иркутск.

4 января 1920 года адмирал Колчак сложил с себя полномочия Верховного правителя Российского государства и передал их генералу Деникину, а власть и командование войсками в Забайкалье и на востоке страны — атаману Семёнову. Приближалась окончательная битва за овладение Забайкальем, куда отступали части разбитой под Новониколаевском белой гвардии, присоединяясь к казачьему войску. С обеих сторон готовились к бою все имеющиеся резервы.

Бывших партизан из томских лесов, влившихся в красное движение, рассредоточили в разные роты, которые доукомплектовывались добровольцами из крестьян и мобилизованными горожанами. Вновь прибывшие были безграмотны и не знали военного дела. Все ранее служившие были призваны в армию Колчака. Сейчас им предстояло пройти спешную подготовку...

Семён два дня отшагал в отряде новобранцев. Утром комроты, загадочно улыбаясь, отправил его в штаб. Часовой у двери встретил его тоже улыбкой:

— Проходи. Мне уж сказали, что придешь. По одежде вижу — партиза-ан!

В маленьком прокуренном кабинете комиссар, сидя у стола, заговорил, как о давно начатом:

— Вчера отправляли на вокзале под Новониколаевск части первого полка. Его комиссар Добронравова много о тебе рассказывала. Будто ты практически весь отряд спас. Целый год командовал в боях. И партизаны о тебе хорошо отзываются. Мы тут посоветовались — решили тебя пока помощником комроты назначить, а там видно будет. Сейчас важно за пару недель подготовить людей, потом — сразу в наступление. Под Нижнеудинском потери большие.

Пауза затянулась.

Командир полка, стоявший у окна, бросил:

— Ну, что? Все? Понял?

Семён растерянно ответил:

— Я не служил в регулярной армии, для меня тоже все в новинку. Самому еще нужно учиться. Как-то все не так. Я бы пошел красноармейцем простым.

Командир вышел на середину комнаты. Было видно, что он едва сдерживает себя от гнева.

— Ты мне тут не отнекивайся! Так, не так, перетакивать не будем. Это тебе не в партизанах и не в царской армии. Здесь революционная дисциплина. Сказано — сделано!

Он критически осмотрел Семёна с ног до головы.

— Эти валенки свои дырявые снимай! А то один белый, другой черный, и портянки из дыр тащатся. Иди к каптенармусу — пусть какие-нибудь сапоги подберет. И будь как все, а то ходишь тут как клоун какой. Давай, шагом марш!

На следующее утро Семён явился на плац и представился командиру. Тот радостно ответил:

— Ну наконец-то! А то я тут уже все на свете отморозил. Теперь ты берись. Сначала надо обучить командам. Ну, в общем, сам знаешь. Чего тебя учить! Главное, чтоб отряд был управляемым, а потом уж пойдем оружие получать.

Обучение проходило на территории бывшей артшколы. Это обстоятельство вызвало у Семёна воспоминания: «Все-таки пути Господни неисповедимы». С одной стороны, здесь все было ему знакомо, с другой — все изменилось! Снег был убран только на плацу. Между строениями ходили по тропинкам, протоптанным в глубоких сугробах. Здание конобоза разбирали на дрова. У него не было крыши и половины стен. Ворота, заметенные снегом, не закрывались.

В казармах одеяла из тонкой шерсти резали на портянки и стельки. Наволочки и простыни исчезали в вещмешках красноармейцев. Спали на досках, укутавшись шинелями, полушубками, фуфайками.

Семён намекнул о беспорядках командиру роты. Тот резко ответил:

— Ты занимайся своим делом и не суйся, куда не просят.

Однажды Семён заговорил со стариком, который раньше служил здесь сторожем и помнил его как курсанта:

— Скоро здесь ничего не останется. Все растащат.

Надеясь встретить сочувствие, вдруг услышал:

— Ты, чё, парень, равняешь? Вас-то во все нерусское одевали. Ботиночки, куртки, перчаточки кажному. А им кто чего даст? Завтра на бой пойдут, а сами голёхонькие. В эдакий мороз в снегу лежать станут. А потом — в штыковую. То ли ты кого убьешь, то ли тебя пристукнут.

Старик докурил самокрутку, по привычке заплевал окурок, аккуратно воткнул его в снег и закончил речь:

— Нечего жалеть! Пущай ребята берут. Не они, так городские растащат.

Он с трудом поднялся, еле разогнул спину и молча побрел к сторожевой будке.

Семён вернулся в казарму, не раздеваясь, лег на голый матрас. Задумался.

— И действительно, какие лишения переживают люди, но ведь не бегут в леса! Не прячутся, а готовятся к бою. Значит, что-то их объединяет? Неужели общность нужды, надежда на равноправие, справедливость и равенство?

Он долго лежал, глядя в потолок, пока не уснул под привычный храп, кашель, стоны уставших людей и едкий запах табака-самосада.

Через сутки рота в составе батальона прибыла к железнодорожному вокзалу для отправки на фронт. Грузовые вагоны стояли с открытыми дверями. Около каждого белела кучка березовых дров — тепло вагонам давали самодельные печки из старых импортных металлических бочек.

Эшелон отправился ранним утром. На третьи сутки остановился в степи. Забегали, закричали в темноту командиры:

— Первый взвод, второй взвод, выходи! Строиться! Первая рота, шагом марш! Не отставай, потеряешься к едрёной матери. Замерзнешь!

Семён, идущий рядом с комроты, услышал, как тот обратился к командиру полка:

— Ну, как их, товарищ комполка, целиком отдельным батальоном в бой?

— Опасно. Разбегутся со страху, потом лови их. Раздайте по взводу в каждую нашу роту, пусть там возьмут на учет. Да быстро, надо уже выступать.

Всю ночь рота, в которую попал Семён со своим командиром, шагала за фонарем, маячившим впереди. Таких огоньков было несколько. Чувствовалось, что движется огромная масса людей.

— Наверное, полк на марше, а может, и не один, — подумал Семён. — Значит, заваруха будет серьезная.

К утру лес закончился, роты вошли в кусты. За ними виднелось огромное поле, покрытое свежим чистым снегом.

Отряды развернулись в цепь и залегли. Командиры рот ходили между рядами и нервно, напряженно покрикивали:

— Не спать! Проверить оружие! Примкнуть штыки! Дослать патрон в патронник! Рукавицы за пазуху! Внимание!

Во главу средней роты вышли командир полка, комиссар и еще человек двадцать красноармейцев. Получилась целая дополнительная цепь. Впереди раздался надсадный крик:

— Полк! В атаку! Вперед!

Командиры рот вскочили на ноги, повернулись лицами к лежащим в снегу и закричали вразнобой:

— Рота-а! В атаку! Вперед!

Роты вышли в поле. Ряды подравнялись. Все неотрывно смотрели перед собой — туда, откуда ожидался противник.

Семён двигался в третьей цепи и вдруг услышал, как кто-то впереди запел во всю силу здоровых легких. Первая цепь подхватила песню — непривычная, протяжная, она грустно звучала в морозном воздухе. Казалось, люди прощаются с действительностью, уходя в страшную неизвестность.

Семён оглядывался кругом:

— Чего это они? А?

Пожилой красноармеец коротко бросил:

— Большевики! Свою песню затянули. Навроде молитвы. Кажный раз в бою поют.

Семён прислушался. Некоторые слова уже можно было разобрать: «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов», — пели все громче и четче.

Далеко впереди зазвучали пулеметные очереди, заторопились, перегоняя друг друга, винтовочные выстрелы. Несколько идущих впереди солдат рухнули в снег. Остальные, не оглядываясь на них, как заколдованные, двигались дальше.

Шагающий впереди красноармеец с бородкой вдруг охнул и упал на колени. Он стоял, держась обеими руками за карабин, упертый прикладом в землю. Семён, обходя его, услышал, как он шепчет с трудом: «Мы свой, мы новый мир…», а над ним уже хрипели мужицкие голоса, продолжающие эту необычную песню. Казалось, люди, зная, что идут на смерть, оповещают всех о своем самопожертвовании. Мелодия не была ни боевой, ни бодрой, наоборот, так страждущие призывали их поддержать. Своей простотой и непритязательностью эта мелодия трогала душу.

Семён и сам не заметил и не понял, как из его груди вырвался вопль, который, видимо, давно назревал в нем, но он не умел его выразить: «Это есть наш последний и решительный бой!» В голове вспыхнуло и прояснилось, шагать стало легче.

Глядя на переднюю шеренгу поющих, Семён подумал: «Если останусь живым, подам заявление комиссару. Попрошусь в партию».

В это время все побежали вперед и закричали, разинув рты и не закрывая их:

— А-а-а! А-а-а!

Уже никто не обращал друг на друга внимания. Объединенная страхом, общим животным криком, доведенная до безумия лавина людей неслась вышедшим навстречу колоннам солдат в длинных шинелях и лохматых папахах. Красные и белые-каппелевцы сходились в смертельной схватке. Крики прекратились, резко звучали выстрелы, стучало железо о железо.

Но вот послышались стоны и вопли раненых. Три батальона красного полка заняли все поле и теперь окружали обороняющихся. Еще несколько минут рукопашного сражения, и каппелевцы дрогнули. Сначала они организованно отстреливались, но вскоре побежали, боясь окружения. Их преследовало многоголосое «Ура!», красноармейские цепи рвались вперед, к видневшейся неподалеку деревне.

Наконец ворвались в деревню. Было видно, что отступавшие строились в колонны уже далеко за околицей и спешно уходили в степь.

Командир роты стоял посреди улицы, махал мокрой от пота шапкой, останавливая красноармейцев. Они садились в снег, крутили дрожащими пальцами самокрутки, закуривали. Разговоров не было. Нервное напряжение и ярость сменились усталостью и апатией.

Вдали, в поле, то там, то тут раздавались глухие хлопки выстрелов. Комроты, жадно затягиваясь едким дымом табака, небрежно пояснил:

— Офицеры! Раненые стреляются. Золотопогонники!

Кто-то тут же заметил:

— Можно бы их в плен забрать…

— На черта они нужны. Возиться тут с ними. И так пленных человек двести. Хватит. А ты о них сильно не заботься. Попадешь к ним — живым закопают. Вон недели две назад под Новониколаевском взяли наших ребят человек около трех десятков, раздели и в поле выгнали. Замерзли парни.

— Ну, не все же они такие. Есть, наверное, нормальные.

— Все, не все, некогда тут разбираться. Думать надо было, супроть кого идут. Супроть народу! А теперь пусть получают по всей форме.

Четыре роты полка преследовали каппелевцев, не вступая в бой, а две роты расквартировывались в освобожденной деревне Нижнеозерная невдалеке от Нижнеудинска. Сюда же свозили раненых и убитых. Пленных разоружали и отправляли навстречу подходящим частям со штабом пятой армии.

Потеряв все крупные города Западной Сибири, белая гвардия с боями отходила к югу в сторону Иркутска, надеясь соединиться с забайкальским казачеством, действующим при поддержке японских войск. Отступающих преследовали две армии Восточного фронта: третья — со стороны Новониколаевска вдоль железной дороги и пятая — от Нижнеудинска.

Здесь, в третьем полку, возглавлял вторую роту Семён.

Однажды утром после ночного боя к нему подошел комиссар с вопросом:

— Ты, что ли, Коробов, в партию собрался?

— Кто сказал?

— Раненый. С тобой рядом в строю шел.

— Да, говорил. Хочу вступить.

— А чего тебе тут надо? Маслом не намазано.

— Я так сужу, товарищ комиссар, раз уж оно эдак пошло, так и надо, чтоб до конца было, как положено, а с краю нечего болтаться. Все равно теперь за вами пойду, больше некуда.

Комиссар пристально вгляделся в Семёна:

— Интересный ты парень! Ладно, бери вот бланк, заполняй. Да как полагается пиши: за мировую революцию, мол, биться готов до победы. Принесешь потом, рассмотрим на собрании. Самое время — командиром назначили и в партию как раз просишься.

После завтрака все построились поротно и отправились вслед отступающим. Только к вечеру посыльные из арьергарда донесли, что противник уходит, не останавливаясь.

В Нижнеудинске полк сделал привал.

 

В начале 1920 года части Красной армии вошли в зону действия войск Японии, которые занимали почти весь русский Дальний Восток. Под их прикрытием уходили белогвардейцы, часть сибирского казачества, тувинские конные и стрелковые корпуса. Возникла опасность прямого военного столкновения Японии и России, в то время как шли жестокие решающие бои на юге страны.

Совет народных комиссаров РСФСР и ЦК РКП(б), считая Западную и Восточную Сибирь освобожденными, своим постановлением от 25 января ликвидировал Восточный фронт и создал «буферное» буржуазно-демократическое государство — Дальневосточную республику (ДВР). Обстановка здесь была настолько напряженной, что Ленин своей телеграммой запретил вести прямые военные столкновения с Японией, чтобы не получить официальное объявление о войне.

Новое государство начало формировать войска Народной революционной армии (НРА ДВР) в основном за счет партизанских соединений, добровольцев, мобилизованных и отдельных частей Третьей и Пятой российской армии.

Семён со своей ротой медленно с пересадками в составе полка направлялся к городу Новониколаевску, расположенному невдалеке от границы с ДВР.

Железнодорожные вокзалы были забиты больными и ранеными. Тиф свирепствовал повсюду. В стороне от зданий штабелями лежали раздетые до нижнего белья, а иногда и совсем голые трупы. Здесь успокоились и красные, и белые, чехи и другие участники битвы. В вагонах замерзали, дров не было. Прежде, чем отправиться в дорогу, люди ломали заборы, пилили столбы, разбирали склады.

Воинские поезда останавливались лишь для заправки водой и углем. Семён с начальником состава общались со служащими железной дороги, посещали телеграф.

В Кузнецке из штаба пришло сообщение:

 

Срочно по линии Барнаул тире Новониколаевск зпт эшелон двенадцать дробь пять зпт комполка Богданову двтч связи занятостью путей направляетесь город Томск… распоряжение комдивизии Краснощекова тчк начжелдорвостфронт Самойлюку двтч обеспечьте литерный проход эшелона… комвостфронта Фрунзе.

 

В одном из штабных вагонов полка имелись две печки-буржуйки, привинченные к полу, стол со скамейкой и четыре табуретки.

Командир полка Алексей Богданов, прочитав телеграмму, бросил ее на стол и обратился к комиссару:

— Ехать на двое суток больше. Чем людей кормить будем? И так голодаем.

Он встал и походил около стола, скрестив руки на груди, потом вяло проговорил, глядя на начальника эшелона:

— Убавь паек. Рассчитай, сколько можно, но смотри, чтоб не голодовать.

Тот неуверенно возразил:

— Товарищ командир полка, но может не хватить продуктов.

Богданов подошел к говорящему вплотную и шепотом процедил:

— Не хватит — расстреляю вот этой самой рукой… Понял?

— Так точно, понял, товарищ командир!

— Иди, работай, пока состав стоит.

Через сутки дежурный медик доложил в штаб: четверо вновь заболели тифом, командир третьего батальона в тяжелом состоянии, теряет сознание.

Богданов вскинулся:

— Какого третьего? Коробов, что ли?

— Так точно, Коробов!

— Не может быть, такой крепкий мужик, только успели назначить! Парень хоть куда!

— Придется убрать его в изолятор.

— Ты давай лечи! В изолятор! Надо до Томска дотянуть. Там у него дом. Может, родственники вылечат. Позвать ко мне начмеда! А ты возьми вон тот полушубок, одень комбата. Да печь топите, как следует!

Комполка было замолчал, но, обращаясь теперь уже к комиссару, вдруг расстроенно добавил:

— Скажи, как не везет! Два комбата в бою погибли, а этого смотри, как скрутило.

Комиссар подошел к печке, протянул руки к теплу.

— Что сделаешь, Алексей? Таких Семёнов погибла уже не одна тысяча, и еще неизвестно, что будет дальше. Революция без жертв не бывает. Победим здесь, а дальше, возможно, мировая революция начнется. Так что жертвы подсчитывать еще рано.

Комполка дослушал комиссара, не сказав ни слова, быстро закурил. Жадно затягиваясь, он выдувал из легких дым в приоткрытую дверцу печи, щурил глаза и задумчиво молчал.

Семён очнулся, когда его переносили из вагона в сани. Лошадь трусцой бежала по заснеженным улицам Томска. Мимо проходили отряды красноармейцев. Все направлялись к железной дороге на погрузочную эстакаду. Когда проезжали мимо аптеки, Семён попросил возчика подвернуть к окну и, хватаясь руками за стену, встав с трудом на ноги, постучал в форточку. Подошедшему на стук прохрипел:

— Изя, дай лекарства. Помираю.

Не имея больше сил, склонил голову, ожидая ответа друга… Молчание длилось долго, но форточка открылась, и Изя высунул большую бутылку из черного стекла, обращаясь к возчику:

— Пусть пьет, сколько сможет за один раз, и спит больше.

Окно закрылось, и повозка двинулась дальше.

Мария Андреевна встретила сына рыданиями. Перенесли его в баню. Красноармеец прочистил в снегу дорожку к бане, помог растопить печь, покурил, молча глядя на больного, быстренько перекрестился и уехал.

Трое суток Семён пил данное другом лекарство — какой-то травяной настой, и спал почти беспробудно. Мария Андреевна, наоборот, не могла уснуть и сидела сутками около любимого сына.

Как-то она пошла за керосином и встретила подругу Семёна, дочь ближайших соседей Полину Зеленцову. Это была стройная крепкая сибирская девушка, широкоплечая, со светлыми косами до пояса. Они учились с Семёном в одной школе, а позднее работали на кожевенном заводе: он — чистильщиком кожи, а она — учетчицей на складе, вместе ходили на работу и домой.

Со временем близость их становилась все заметнее, и скоро окружающие стали считать их женихом и невестой. Однако осенью 1918 года Семёна мобилизовали в армию и направили учиться в артшколу, а отца Полины забрали в стрелковый полк колчаковской армии. Вскоре умер отец Семёна, погиб его старший брат Матвей и в отсутствие мужчин связь семей ослабла. Сначала Полина посещала Коробовых каждую неделю, потом все реже и реже. Говорить кому-либо о том, что Семён ушел в партизаны, запретил Матвей. С тех пор женщины встречались совсем редко.

На этот раз Мария Андреевна остановилась заранее. Полина тревожно подбежала.

— Что случилось, тетя Маша?

— Полюшка, Сеню привезли.

— А-а-й! Убитый?

Девушка побледнела, схватила женщину за плечо, глаза мигом залились слезами.

— Нет, нет! Живой! Больной только шибко. Тифом, говорят. Сегодня уже получше. Узнавать стал всех. Завтра приходи, повстречаетесь.

Полина схватила бачок с керосином и быстро зашагала вперед. Мария Андреевна приотстала, схватилась за грудь.

— Да не беги ты, не беги! Задохлась я вся. Никуда он не денется, дождется.

Но девушка уже вбежала во двор и, войдя в баню, упала на колени:

— Сеня, а я все жду! Наконец-то!

Больной, натягивая на себя простыню, прошептал:

— Поля, не подходи пока близко. Я еще не выздоровел. Опасно.

Они так и замерли: она — у порога, он — на полке, но взгляды их быстро встретились.

На следующий день появился красноармеец из батальона. Достал из-под соломы в санях мешок, наполовину чем-то наполненный, постучал в окно дома:

— Эй, есть кто, нет?

Увидев Марию Андреевну, объяснил:

— Велели еду передать. Комполка говорит: «Ежели живой комбат — ему отдай, а ежели нету, то на поминки оставь!»

Он отнес мешок в баню. Там, прежде оглядев Семёна, доложил ему:

— Тута банки с мясом мериконским — десять штук, молока сладкого тоже, хлеба пять булок… А-а… еще масла коровьего банку где-то выменяли. Ты отметь на бумаге, что я все привез.

Семён велел Полине расписаться, а красноармейцу сказал:

— Ты возьми себе пару банок мяса, скажи, что я отдал.

Посыльный шарахнулся к двери.

— Ты чего? Ешь давай сам! Возьми, говоришь! Богданов узнает — сразу к стенке выставит. Да у нас этого добра полно. Склад нашли — беляки у реки зарыли. Так что теперя живем! Давай, поправляйся. Богданов, ежели ты живой, велел сказать, что еще с месяц, этта, простоим.

Мать Полины принесла баночку меда, и молодой организм Семёна стал еще увереннее бороться с болезнью. Уже на следующей неделе Семен начал выходить на свежий воздух, а вскоре сам носил дрова, топил печь, убирал снег во дворе.

Теперь они с Полиной почти не расставались до полночи. Девушка интересовалась, как там на войне. Семён все отшучивался, но однажды разговор повернул в необычное русло. На вопрос Полины: «Куда же смотрит Господь, почему верующим плохо помогает?» Семён вдруг разговорился:

— А тут трудно разобраться. Война-то небывалая. Белые наступают, хоругви впереди несут, молятся. Священники всех благословляют. А красные навстречу выходят — не все из них молитву творят, но за пазухой каждый крестится. Все в основном русские, православные, некоторые в одну церковь ходили, все крещеные, а каждая сторона со своей правдой лезет. Попробуй тут рассуди!

Разные случаи бывают. Вот у нас рассказывали, что в одном полку происшествие было. Красноармейцы в баню пришли. Разделись, а комиссар, какая-то фамилия у него была, вроде как Папельман, смотрит — у всех крестики на шее висят. Он и взбеленился: «Снять немедленно!» Так его, говорят, шайкой деревянной убили. Сказали потом, что он поскользнулся и упал. Следствие было, виновного не нашли. Да я думаю, и не искали.

Видишь: и там свои, и здесь тоже. Все крещеные, а бьем друг друга нещадно. Ну, офицеров я еще понимаю, а погибают-то в основном солдаты.

Семён глянул на подругу и, увидев испуганные светлые глаза, в которых блестели слезы, взял ее за руку и улыбнулся:

— Что нам-то голову ломать? Наше дело теперь воевать! Вот через неделю снова в полк подамся.

Полина упала ему на грудь и запричитала:

— Сенечка, один ты у нас остался. Береги себя! Господи, спаси, помилуй, сохрани раба твоего Семёна, некого нам ждать больше.

Молодые люди обнялись, прижались друг к другу. Полина рыдала, Семён гладил ее по голове. В эту ночь они не расставались.

На следующей неделе в понедельник Семён и Полина решили зарегистрировать брак, но в воскресенье утром прискакал верховой. Он привел в поводу вторую оседланную лошадь и передал приказ срочно явиться в часть. Красноармеец объяснил, что сформировали кавалерийский эскадрон, вся часть уже погрузилась и через три часа отправляется.

Отбиваясь от женских слез, Семён надел военную форму, обнял Полину и уехал. Попутно завернули к аптеке. На благодарность за лечение Изя, смеясь, ответил через форточку:

— Какое лекарство! Я тебе спирту чистого налил, чтобы отвязаться. Значит, организм еще крепкий. Повезло!

Всадники засмеялись и поскакали в сторону вокзала.

 

После упорных боев колчаковцы отступали в сторону озера Байкал, стремясь пробиться к Чите, где располагался центр забайкальского казачества и концентрировались оставшиеся белогвардейские части. Охрану города и железной дороги осуществляли японцы.

Из Томска, Омска, Барнаула, Бийска и других городов Сибири через Новониколаевск на Иркутск двигались эшелоны с войсками Третьей и Пятой армий расформированного Восточного фронта.

Семён со своим батальоном размещался в среднем из трех составов. Ему передали, чтоб на первой остановке явился в штаб полка, расположенный в двух пассажирских вагонах. Там были собраны несколько штабистов, командиры батальонов и рот.

Совещание открыл комиссар:

— Товарищи командиры, под руководством ЦК РКП(б) на юге России идет успешное изгнание деникинских войск, французских и английских интервентов с захваченных ими территорий. Можно смело сказать, что Красная армия полностью овладела боевой обстановкой. Большая часть донского казачества переходит на сторону Советов.

Однако у нас на востоке продвижение войск приостановлено. Мы столкнулись здесь с армией Японии, захватившей почти весь Дальний Восток и часть Восточной Сибири. Вступать в открытую войну с этой страной партия в данный момент считает невозможным. Созданная для прикрытия Востока Советского государства Дальневосточная республика еще только формирует свою армию. Поэтому Центральный комитет РКП(б) сосредоточивает войска на границе вновь созданного государства — ДВС. О задачах нашего полка доложит командир.

Богданов говорил кратко и конкретно, по пунктам:

— Первое. Эшелон идет в Иркутск. Советскую власть там установили партизанские соединения и несколько красноармейских отрядов.

Второе. Нам приказано срочно прибыть в город, торжественно войти колоннами с трех сторон, к центру, и участвовать в митинге по случаю занятия города Красной армией.

Третье. Время проведения и окончания этой операции — 7 марта.

Четвертое. Дальнейшая дислокация до особого распоряжения — в гарнизонном городке с постоянным действием патрулей.

Пятое. Первым в город в парадном порядке с боевыми красными знаменами заходит второй батальон под командованием Коробова.

Шестое. Все виды увольнений или отлучек из части запретить и считать дезертирством. Остановки предусмотрены только по естественным надобностям и для раздачи питания.

Седьмое. Сведения данного совещания считаются секретными. Разгласивший их подлежит суду чрезвычайной комиссии.

Командирам разойтись по вагонам. Через полчаса эшелоны отправляются.

Семён, вернувшись в батальон, с каждым командиром роты прошел по всем вагонам, разъясняя красноармейцам допустимую для огласки суть приказа. На вопрос: «Куда едем?» строго ответил:

— Машинист паровоза знает, куда вести состав, а наша задача — быть готовыми к бою и выполнять приказы командиров.

Эшелон шел на предельной скорости, снижая ее только перед мостами, которые охранялись десятками часовых и станковыми пулеметами.

В Иркутск прибыли ранним утром, каждый состав — в свой тупик. Часам к десяти подъехали сопровождающие из городского гарнизона, и батальон построился поротно. Впереди несли боевое красное знамя, сшитое из куска хлопчатобумажной ткани, пробитое осколками от снарядов и заштопанное по случаю торжества. Нашли свою улицу и двинулись к центру города. Миновали несколько кварталов. Город как вымер — изредка перебежит дорогу пешеход и быстро скрывается в доме. Люди уже не пытались разобраться, что это за армия. Здесь проходили отряды каппелевцев, других белогвардейцев, казачьи эскадроны, группы японцев, партизаны, почти на каждой улице виднелись следы недавних боев.

Семён набрал в легкие воздуха и гаркнул:

— Батальо-он! Смирно! Запевай!

Из серошинельной глубины двигающейся массы вырвался к небу пронзительный голос запевалы:

— Красноармеец был герой на разведку боевой!

Сотни идущих разом выдохнули, и казалось, город вздрогнул от их дружного вскрика, свидетельствующего об огромной мощи объединенных людей:

— Да, эх! Эй! Эй, герой! На разведку боевой!

В окнах домов появились удивленные лица. Некоторые горожане выходили к дороге, приветливо махали руками, улыбались, отдельные смотрели настороженно.

На центральной площади отстояли часа полтора на митинге и отправились к месту дислокации на краю города. Началась гарнизонная жизнь, с виду размеренная и спокойная, но каждый постоянно ожидал приказа о дальнейших действиях полка. Так продолжалось до конца марта, пока не прибыли представители армии Дальневосточной республики.

Войскам Пятой армии предстояло в составе Забайкальской стрелковой дивизии овладеть Читой со стороны юго-запада. Второй батальон шел впереди, в отрыве от основных сил, имея задачу при обнаружении противника вступить в бой и в случае успеха вести наступление. Если же продвижение будет невозможно, закрепиться на удобном рубеже и обороняться до тех пор, пока не развернутся для атаки следующие за ним главные части дивизии.

Семён передал командирам рот и взводов основу приказа комполка:

— Каждая рота отправляет вперед по одному отделению. При обнаружении ими дозоров, охраняющих город, необходимо принять все меры к их ликвидации.

Батальон в походном порядке двинулся вперед. Не доходя четыре-пять верст до города, солдаты обнаружили хорошо организованную оборону противника.

Семён развернул роты в боевой порядок и повел в атаку. Попав под плотный пулеметный огонь, красноармейцы залегли, и поднять их для наступления было невозможно. Семён лежал вместе со всеми и думал: «Без артиллерии вперед не двинутся, нельзя голову поднять. Но белогвардейцы пехоту не выпускают, значит, им приказано только обороняться».

Лишь через три часа подошли и широко развернулись части дивизии, и сражение разгорелось с новой силой. Несмотря на большие потери, красноармейцы с ходу прорвали линию обороны.

К вечеру следующего дня второй батальон пробился на окраину города, но внезапно подошли японские части.

Силы стали неравными, и 12 апреля красные войска были вытеснены на исходные позиции, а затем окончательно отступили. Это было серьезное поражение.

Семён попрощался с ранеными и отправился в расположение батальона. Красноармейцы выглядели уныло, не смотрели в глаза. На слова утешения не отвечали. Лишь в одной роте задали вопрос:

— Товарищ командир, чё мы их выкорчевываем? Пусть сидят тама, в окружении. Сами потом сдадутся или разбегутся кто куды.

Красноармейцы сдержанно смеялись, а сами уставились на Семёна. Он тоже доброжелательно улыбнулся, но ответил серьезно:

— Читинские белогвардейцы не усидят спокойно, опять кинутся на сибирские города. А если серьезно сказать, то пора заканчивать эту войну, чтобы заняться мирным делом. Каждого из нас ждут семьи, и вернуться к ним мы можем только с победой. Поэтому дан приказ разгромить читинскую группировку, и мы обязаны это сделать. Нам помогут — подойдут дополнительные части.

— Помочь-то, ясно дело, было бы не худо. Мы и так почти в город заперлись, мало-мало бы подмогнуть, и тамо были бы.

Беседы продолжались до самого вечера, люди приходили в себя. Кое-где послышались шутки и сдержанный смех. Батальон становился вновь управляемым и боеспособным.

Две недели спустя на Читу началось новое наступление. С северной стороны на город двинулись партизанские соединения, но были остановлены японскими отрядами, охраняющими железную дорогу, и отступили в горы Яблонового хребта.

Все лето красные готовились к решительному сражению. Формировались новые части, доукомплектовывались побывавшие в боях, подвозилась артиллерия, стрелковое оружие, создавались пулеметные роты с тачанками.

Пятая армия передвинулась к югу в сторону Верхнеудинска и ждала команды. В начале октября после артобстрела противника началось третье наступление.

Семён со своим батальоном шел в составе передовых частей. Тишина на поле боя была недолгой. Со стороны города ухнули десятки пушек. Первые снаряды разорвались почти в центре батальона. Семён понял, что территория заранее пристреляна, и нужно быстрей вывести роты из этой зоны, по которой сейчас будет открыт беглый огонь всей вражеской артиллерии. Он кинулся вдоль позиций с криком:

— Бегом! Вперед! Не ложиться!

Прямо перед ним блеснуло яркое пламя и вздыбилась земля. Звука взрыва он уже не услышал. В мозгу сверкнуло: «Все, попался!»

Его отбросило в сторону и засыпало землей, но он ничего не чувствовал. Батальон пробежал мимо него, покидая гиблое место.

В полдень следующего дня по дороге к городу двигался длинный обоз. Везли раненых. Тяжелые лежали по трое на телеге, «легкие» сидели по шесть человек. Телегу тряхнуло на бревенчатом мостике, и Семён очнулся от резкой боли в груди. Во всем теле была такая слабость, что он с трудом открыл глаза и огляделся. Рядом шла молодая чернобровая девушка в белом колпаке с красным крестом, в руках она держала вожжи и тревожно поглядывала на раненых. Увидев взгляд Семёна, она приветливо улыбнулась ему:

— Ожил? Лежи, лежи. Скоро приедем в госпиталь, там помогут.

Обоз подошел к большому зданию, около которого были свалены узлы, кучи измятых гимнастерок, грязных сапог, связанных попарно, к стене были прислонены носилки с пятнами крови. На ступенях крыльца сидели несколько усталых небритых мужиков. Они курили, никак не реагируя на все окружающее, в том числе на подошедший обоз. Девушка-санитарка сказала раненым, кивнув на курящих:

— Хирурги отдыхают. Умаялись. Наш доктор к ним подошел.

Телега, в которой лежал Семён, остановилась напротив крыльца, и он услышал:

— Куда ты их везешь? Тут повернуться негде, все забито ранеными. И на полу, и в коридорах лежат... Нет, нет! Не могу я принять. Пойми: некуда. Вези на вокзал, там перевяжут и отправят куда надо.

Санитарка бросила вожжи прямо на Семёна и подошла к хирургам. Она что-то тихо говорила главному из них, а он склонил голову и молчал. Хирург встал, бросил окурок, оглядел санитарку и наконец сказал:

— Ладно, одного возьму. Несите в операционную. Посмотрим, что за командир такой геройский.

Два санитара небрежно перевалили Семёна на носилки и занесли в госпиталь.

Очнулся он утром на постеленной на полу шинели раздетым, грудь и спина были крепко забинтованы. Повернув голову, увидел около себя кушетку. На ней спал человек в одежде. Вскоре пришли санитары и одели Семёна, даже натянули на него сапоги. Спящий рядом встал. Это был хирург. Он бесстрастно проговорил:

— Кажется, командир, из тебя я все железо достал, а лечить нечем. Лекарства нет. Отправляю тебя на вокзал в санчасть, они определят в какой-нибудь госпиталь. Прощай, командир!

— Отвезите и скажите, что от меня, — бросил он санитарам и ушел.

Прошло четыре месяца, и в начале февраля 1921 года Семён покинул госпиталь похудевший, но бодрый. Пятая армия вступила в Туву, он числился в ней, но был очень далеко от нее.

Два пожилых работника военкомата, в который он обратился, долго решали его судьбу.

— Чего голову ломать, оформим его в отпуск, потом видно будет.

— Какой сейчас отпуск! В городах голодовка, а ему надо поправляться.

— Слушай, а помнишь, к нам обращались из крайвоенкомата, что им писаря надо подобрать, чтоб был военным и грамотным. Иди, командир, там столовая своя.

Семён взял направление и пошел к месту работы. Он стал служить в военкомате, а душа его рвалась обратно в свой батальон.

Через два года его командировали для более ответственной работы в военкомат одного из районов Алтайского края. Он привез жену и получил жилье.

 

Тихая и даже ленивая в летнюю жару, но грозная и беспощадная ранней весной сибирская река Чумыш разрезает Сорокинский район пополам. По-хозяйски разлеглась она среди вымытых ею во время весеннего буйства чистых песчаных берегов. Неторопливо плавают по ней от одного берега к другому деревенские неказистые паромы. Тянутся, как сказочные чудовища, изгибаясь на поворотах Чумыша, длинные плоты, доставляющие строительный лес в прибрежные селения. Как игрушки, разбросаны по воде рыбацкие юркие лодки. Все здесь живет и движется неторопливо и беззвучно. Кажется, сама тишина благостно лежит на этой прохладной водной глади.

Но нет спокойствия среди людей, населяющих землю. Прокатившаяся волна кровавой гражданской войны выплеснула на сибиряков море горестей. Прошло уже четыре мирных года, но как после огромного пожара, то там, то здесь вспыхивают огни непримиримой людской вражды.

Зимой 1925 года первый секретарь Сорокинского райкома РКП(б) позвонил райвоенкому:

— Слушай, у тебя этот твой заместитель Коробов на месте?

— Так точно, товарищ первый секретарь!

— Да тут с заимки Заторной посыльный прискакал. Говорит, что банда напала — восемь человек. Пьют, грабят, скот бьют на мясо. Одного рыбака застрелили — хотел их успокоить. Надо чоновцев да коммунистов-добровольцев отправить. Они уж собрались. А командир отряда в Барнаул уехал на совещание. Ты сам-то не езди, все-таки дело опасное, а пошли зама, он мужик деловой и бывалый. Пусть проследит там, чтоб глупостей не наделали, а то в прошлый раз, люди мне докладывают, они сами выпивши приехали. Пусть Коробов покомандует, может, кого и арестуют.

Минут через пятнадцать Семён подскакал верхом к райкому. Ему сообщили, что отряд уже движется за околицей, и он его быстро нагнал.

В пяти санях-розвальнях сидели и лежали пятнадцать вооруженных мужиков: шесть чоновцев в военной форме, остальные в полушубках. Было видно, что народ взрослый. Ни суеты, ни шуток, ни смеха. Едут спокойно, как за сеном.

На Семёна не обратили внимания. Он решил расшевелить людей:

— Эй, вояки, патроны-то не забыли взять?

Ему ответили, повеселев:

— Хватит на всех — и на банду, и на деревню. Пусть только заерепенятся.

С последних саней донеслось:

— Как же, станут они вас ждать. Давно смылись.

Семён возразил:

— Из тепла в тайгу не сильно потянет. Если только они узнали, что посыльный уехал, тогда могут дел натворить. Давайте будем поторапливаться.

Мужики рассуждали, покуривая:

— Всяко дело бывало. Однеж тоже прискакал парень: «Бандиты с ружьями». Мы туда попёрлись, а там зачумышинские охотники погреться зашли.

— Счас жить можно. Вот раньше! Недели не пройдет — опять нападение, и все на сельсоветы. Всех там перебьют, продуктов в деревне наберут, и до свидания. А другие опять Советы не трогают, а все коммунистов ищут. Теперь переловили да перебили всех бандитов. Разве разбежались которые. Откуль, интересно, эти появились?

Мирные разговоры прервал крик с передних саней:

— А что это за дым в лесу? Ёлки-палки, так это же деревня горит!

Все увидели, как над темной зеленью соснового бора поднимался черный столб дыма. Ветра почти не было, и, слегка изгибаясь, черная дуга с пролетающими в ней искрами все выше уходила в небо. Семён свернул с дороги и, обгоняя обоз, скомандовал:

— Переходи на рысь, а я вперед поскачу. Боевая готовность, но без команды не стрелять. Если только в ответ.

Он пришпорил коня и помчался к деревне. Она выскочила из-за поворота, рубленная из кондовых сосновых бревен. Один из домов ярко пылал. Около него толпились жители заимки. Семён сразу увидел, что ставни окон горящего дома закрыты на крючки, а дверь, ведущая в сени, приперта бревном. В голове пронеслось: «Подожгли умышленно снаружи, значит, бандиты в доме?»

На снегу лежал убитый житель. Перед ним замерла толпа, не отрывающая глаз от пожарища. Впереди стоял пожилой плечистый бородач с берданкой в руках. Семён с ходу подъехал к нему:

— Ты что делаешь? Брось оружие, открывай окна и двери.

Бородач прицелился в Семёна:

— Ты откуда такой взялся? Я одного гада грохнул — он хотел в окно вылезти, и тебя быстро ссажу. Оне тута все разграбили. Лошадей свели — собрались угнать. До баб наших добрались, давай в дом тащить. Тогда мы подкачали их самогонкой, да и зажгли в доме. Не думай, ни одного не выпустим живьем. А ты уезжай, что от тебя толку.

Семён соскочил с коня, отдал повод одному из мужиков.

— Держи! Лошадь огня боится. А я здесь не один, вон чоновцы подъезжают.

Услышав это слово, которого опасались и свои, и чужие, все сразу поутихли. Семён кинулся к горящему дому, отбросил бревно от припертой двери и распахнул ее. Ударило жаром и дымом.

За порогом лежали три человеческих тела. Одежда и волосы сильно обгорели, закопченные лица покрывала холодная бледность. Все были недвижимы. Подоспел отряд, лежащих в сенях вытащили на поляну. В этот миг дом рухнул, подняв огромный сноп искр, углей, подойти к нему стало невозможно.

Проверили обгоревших.

— Всё! Готовые, ни один не живой. Дымом задохнулись.

Семён повернулся к жителям:

— Всем разойтись! Разбирайте своих коней, и по домам. Только сначала скажите, кто дом поджигал.

Ответа не последовало. Бабы молчали, мужики курили и прятали глаза.

Из-за поворота показались две упряжки. Прибыли четыре милиционера.

Семён подошел к бородачу, взял у него ружье:

— Иди, садись в сани, с нами поедешь.

— Чё не видел я там?

— Иди, а то свяжем. Да не вздумай бежать — сразу застрелят.

Чоновцы прошли по домам, осмотрели пожарище, погрузили трех обгоревших, и отряд отправился в обратную дорогу. На месте происшествия осталась милиция, чтобы дорасследовать дело и оформить документы.

Обоз чоновцев двигался не торопясь. Семён сначала держался позади всех, но часа через полтора выехал вперед — он расслабился, и в его голове крутилась одна и та же мысль: «Прошло пять лет, как установлена здесь Советская власть, а в лесах все еще банды шастают. На что надеются? Кто их поддерживает? Видимо, есть такие в деревнях, помалкивают, еще и снабжают продуктами. А, возможно, кое-где пришлые отдыхают по нескольку дней, ходят в баню. А жители молчат. Интересно, от страха или сознательно скрывают?»

В этот миг за его спиной раздался выстрел. Хватаясь автоматически за рукоятку нагана, Семён обернулся и увидел, как чоновцы выскакивают из саней, хватают винтовки и стреляют, а по полю, уже недалеко от леса, падая и вновь поднимаясь, бежит один из обгоревших, который лежал в задних санях. Семён рванул повод, направил коня в поле, крича:

— Отставить! Не стрелять! Взять живым! Вперед, окружай!

Он поскакал за убегающим и быстро его догнал. Тот, задыхаясь, упал на спину и со стоном прохрипел:

—Что, не узнаешь, дружок?

Семён оторопел. В памяти молнией вспыхнул образ веселого светловолосого паренька, с которым они когда-то дерзко сбежали из артшколы.

— Пашка! Савельев!

— Узнал. Я думал, откажешься. Сенька, ранен я в живот. Гад бородатый выстрелил в деревне. Больно мне! Сеня, прошу, добей меня, добей, застрели.

— Паша, ты что? Сейчас унесем в сани. Я расскажу все о нас. Должны же понять!

Семён спрыгнул с коня, упал на колени около друга, пытаясь его поднять, а тот в это время выхватил из его кобуры револьвер и приставил ствол ему к груди. Семён отпрянул:

— Паша, нельзя! Оба погибнем. Не смей.

Пашка лежал, тяжело с хрипом дышал. По обгорелым щекам катились крупные слезы.

— Сенька, ты слышал про атамана Свирепого? Дак это я. Вашего брата, красных, перестрелял — не сосчитать. Враги мы. Миру не бывать.

Раненый поперхнулся, изо рта по щеке потянулся ручеек крови, но револьвер он еще тверже упер в грудь Семёна. С трудом сделав глоток, он продолжил:

— Супроть вас в лесах скопились отряды, и в деревнях многие затаились. Белых ждут... А смерти ты не бойся. Лучше уж разом.

Послышалось тяжелое дыхание пробирающихся по снегу красноармейцев.

Вдруг Павел быстро вставил ствол револьвера себе в рот и нажал на спуск. Выстрела почти не было слышно. На Семёна брызнула кровь, он вскочил на ноги, наган повис на страховочном ремне.

Подбежали два красноармейца, запыхавшись, оторопело смотрели они на обезображенный труп. Семён снял шапку, вытер ею лицо, еще постоял немного и медленно побрел к лошади, стоящей в стороне. На ходу бросил чоновцам:

— Несите в сани.

Он выехал на дорогу и смотрел, как волокут по снегу останки его бывшего товарища. Достал пачку папирос и только тут почувствовал, как разыгрались нервы — не мог достать дрожащей рукой спичку из коробка. Через несколько минут обоз снова двинулся. Красноармейцы и добровольцы уселись в розвальни, курили и молчали. Только в задних санях, где лежал убитый, тихонько переговаривались два бойца:

— Ну, командир! Зверюга настоящий! Смотри — башка, как тыква, вся разлетелась. Прямо в рот ему саданул.

Возвратившись в райцентр, Семён сразу доложил в райком партии о результатах поездки. Закончил кратко, по-военному:

— Из восьми налетчиков все уничтожены. Семь — в результате пожара в доме, где они находились, один — при попытке к бегству. Бандитами расстрелян житель заимки. В отряде потерь и раненых нет. Письменный отчет предоставит милиция, которая проводит окончательное следствие.

Первый секретарь с довольным видом заключил:

— Что нам письменный отчет! Дело сделано отлично. А бумаги мы и сами умеем писать. Я давно говорю, что командир ЧОН Беленький ни шьет, ни порет. Три года, и ни одной победы. То опоздают, то не туда приедут, а потери растут. Уже стали среди бела дня на деревни нападать.

А в данном случае не стыдно и отчитаться. Уничтожена целая банда благодаря умелому командованию коммуниста Коробова. Я думаю, райком партии сделает соответствующие выводы из создавшегося положения.

Товарищ Коробов, можете быть свободны. Райком партии благодарит вас за выполненное задание.

Семён сдал лошадь конюху, тот оглядев ее, предложил:

— Езжайте, давайте, на ей до дому, а я после дойду, да и заберу.

Он забросил снова поводья на луку седла, но, глянув на командира, встал, как вкопанный. Тот весь изменился, кажется, даже похудел, взгляд всегда доверчиво открытых глаз теперь блуждал где-то в глубине закрывающейся вечерней темнотой улицы.

— Не надо, Михеич, ничего мне не надо.

Он повернулся и резко зашагал на конец села, где в крайней избушке ждали его жена с сыном. Шел и думал: «Черт меня дернул согласиться поехать, сказал бы, что рана болит, не могу, и все. А тут еще Павел! Эх, Пашка, Пашка! Как же так получается? Один туда, другой сюда. И оба готовы биться до конца. Примирения нет. Ну и жизнь!»

Он долго курил, глядя в окно, за которым Полина радостно люлькала на руках и целовала в животик бесштанного малыша.

Прошел месяц, и Семёна по согласованию с командующим частями особого назначения крайкома РКП(б) Сорокинский райком утвердил командиром районного ЧОН. Это считалось особым доверием партийных органов.

Семён почувствовал, что многие командиры и милиция стали относиться к нему строго официально, в поведении некоторых чувствовалась открытая боязнь. Надо было ближе знакомиться с шестью кадровыми чоновцами и с милицейским составом отряда, но желающих поговорить по душам не находилось. Лишь недели через две самый бывалый чоновец задержался в кабинете и, подойдя к Семёну, чтобы прикурить от горящей у того самокрутки, почти шепотом проговорил:

— Ты, Семён Степанович, не спеши. Вижу, волнуешься без дела. Успокойся. У нас, как у пожарников: то огонька нет, то пыхнет, как пожар лесной. Тут уже приходится во всю силушку биться, а то самих прибьют. А еще скажу: агентуре, доносчикам этим, сильно не верь, а то можно невинных погубить. Да и сам берегись. Теперь ты на виду, а славушка-то за этими отрядами, можно сказать, некудышная. Раньше бывали случаи: нахватают людей, бумаги напишут, а там наверху некогда разбираться — всех к стенке или за решетку. Обратно никто не появлялся.

Говорящий помолчал, оглядел окна, стряхнул на пол пепел и закончил:

— Ну, а если которые не хотят жить мирно, вред несут, оружием балуются или пожар пущают, спуску не давать. Люди на нас надеются. Врагов будем бить беспощадно! Кто на нас нападает али на людей беззащитных, тому первая пуля.

Подчинялся теперь Семён первому секретарю райкома партии. Тот, напутствуя его, говорил:

— ЧОН — это военно-партийный отряд. В нем коммунисты и комсомольцы. Поэтому выполнять будете не только боевые задачи, но и особые партийные поручения. Твоя основная официальная обязанность — обеспечить безопасность партийных, советских органов и их работников, бороться с контрреволюционерами. ЧОН входит в состав РККА, так что вам даны все армейские права — применять оружие и насилие в отношении врагов. Действуй решительно, меня постоянно информируй и согласовывай все боевые операции.

Семён первое время волновался, плохо спал, много ездил по деревням, знакомился с людьми, но время шло, а в районе все было спокойно. Прошла весна, не стало бездорожья, леса одевались свежей зеленой листвой, на лугах из-под земли осторожно вылезали изумрудные ростки травы. Из самой дальней деревни сообщили о пожаре — сгорел дом сельского совета. В эту же ночь кто-то стрелял в окно председателя совета.

Семён с двумя чоновцами выехал туда рано утром. Опрашивали жителей, но все молчали, никто даже не намекнул о возможном поджигателе. Но в одной избе бывший красноармеец горячо заговорил:

— Кто, кто! Да это Тимохи Гришина парни. Давно пасутся тута. Прячутся где-то на заимке али в деревне какой, а домой по ночам заявляются раз-два в месяц. Они как ушли в пятнадцатом году в армию, так все время у белых служили. Сначала-то не было их, а вот уж больше года, как появились. Многие знают, да боятся.

Семён попросил говорившего сообщить председателю совета, когда придут братья — тот тотчас же пошлет нарочного.

Время шло, но сигнала не поступало. Через две недели Семён с шестью чоновцами ночью выехал в деревню, и уже утром рано они постучались в дом подозреваемых. Долго никто не отвечал, а когда двери открылись, на пороге показался дрожащий старик. Старший красноармеец оттолкнул его, и все вошли внутрь. Их встретила хозяйка — старая, но крепкая женщина:

— Нету никого! Двое мы со стариком.

Чоновец направился в спальню — окно было приоткрыто. Глянув в него, он закричал:

— Вон они! Счас я их завалю!

Семён подскочил и увидел, как по полю к лесу бегут двое, оглядываясь и лихорадочно натягивая пиджаки. Над ухом грохнул выстрел. Чоновец начал стрелять.

Вдруг старуха-мать сбросила с плеч шаль, оттолкнула стреляющего и, раскинув руки, заслонила собой окно. Седые волосы ее разлохматились, закрывая лицо, сквозь них сверкали налитые слезами и ненавистью глаза. Она неистово закричала:

— Не дам! Уйдите! Убивцы! Меня стреляй! Не дам!

Стрелок двинул ее прикладом:

— Молчи, сука старая! Счас прикончу! Бандитов своих покрываешь!

Семён выхватил револьвер:

— Брось ее. Давай на улицу, догонять надо.

Они выскочили во двор. Убегающие уже приближались к лесу. Чоновцы вновь открыли стрельбу. Один упал, второй остановился, начал отстреливаться из нагана, потом подхватил раненого брата и потащил. Красноармейцы бежали за ними, стреляли на ходу. Расстояние между преследователями и братьями быстро сокращалось. Вдруг раненый вырвался из рук несущего, упал и закричал:

— Коля, беги! Спасайся! Бей их, гадов! Беги!

Второй выстрелил еще два раза и скрылся в лесу. Чоновцы кинулись за ним, но больше его не увидели и вернулись. Когда связанного раненого бросали на телегу, старший красноармеец заметил вслух, обращаясь к Семёну:

— Старика тоже надо брать. Бандитов скрывал.

— Что от него толку-то. Отец есть отец. Думаешь, они бы его послушали? Смотри, какие здоровенные, как быки.

— Не положено оставлять. Нас же обвинят. Обратно за ним отправят. Пойду я, приведу его. Увезем, а там пусть разбираются. Не наше дело.

Сбежались жители села, окружили телегу. Разговаривали негромко меж собой, разглядывали пойманного и особенно Семёна. Он краем уха услышал:

— Этот-то, около лошади который курит, видать, новый, вместо того дурного поставили. Молодой ишшо, спокойный, не орет, как тот, бывало.

Раненого в бедро насильно перевязали разорванной простыней. Он кричал и грозился:

— Пущай кровь бежит. Все равно сдохну. А вам мало не будет! Всем достанется! Тебе, командир сраный, уж точно голову отшибут.

Селяне толковали:

— Мишка это, а Колька-то, видать, убежал. Теперя жди отместки. Опять кого-нибудь убьет али дом спалит. У белых они служили. Говорят, в охвицера выбились. Кровушки-то мужицкой не маленько выпустили.

Чоновцы взнуздали лошадей, и отряд двинулся в районный центр. Старика не связали. Он сидел, сгорбившись, положив руку на грудь сына.

Семён ехал верхом позади отряда, а потом и вовсе свернул в лесок. Закурил. На душе вместо удовлетворения от выполненной операции скопилась какая-то смутная тяжесть. Он подумал: «Ну и работенка досталась. Легче десять раз в атаку сходить. А что делать? Кому-то все равно придется этим заниматься. Жаль только, что жребий пал именно на меня».

 

На берегу реки Чумыш, словно карабкаясь по его пологому склону, расположились дома и огороды районного центра. Вверху на равнине они выстраивались в ряды, рассекающие пополам могучий сосновый бор, за которым раскинулось хлебное поле.

Пионерами заселения этих мест в XVIII веке были лихие забайкальские казаки. А в самом начале столыпинской реформы отдельным поселком расселились вятские безземельные крестьяне. Они аккуратно пилили и корчевали лес, строили усадьбы. Никто не покушался на полевую землю, хранимую для земледелия. Говорят, что первым здесь обосновался казак по прозвищу Сорока. Отсюда и родилось название села — Сорокино.

В каждом дворе держали скот и домашнюю птицу. Большинство хозяев имели лошадей. С началом Гражданской войны сначала отряды чехов, затем белогвардейцев и партизан, а в советское время поборники тяжелого бремени продразверстки разорили сорокинцев.

Но деревня живуча. Уже к 1925 году во многих дворах вновь замычали коровы, заблеяли овцы, закудахтали куры. По дорогам упряжки лошадей тарахтели телегами.

Однако отголоски жестокой войны проявлялись повсюду. В лесах, где раньше хозяйничали красные партизаны, появились группы людей, виноватых перед Советской властью, и отпетые уголовники. Они назывались теперь бандитами. Некоторые из них оседали в деревнях, где их охотно принимали солдатские вдовы. Кто-то по убеждению, другие под давлением «лесных братьев» совершали преступления — поджоги, вредительство и даже убийства. Скрытое сопротивление побежденных в войне продолжалось. Эти теперь уже бессмысленные жестокости не обходили и сорокинцев.

В конце мая ночью в домике Коробовых со звоном вылетело оконное стекло и прогремели три выстрела. Семён выхватил из-под подушки револьвер, выскочил на улицу и выстрелил в темноту. В ответ раздался пистолетный хлопок со стороны леса. Пуля щелкнула в стену дома. Семён разрядил все оставшиеся патроны в направлении скрывающегося. С фонарем подбежали два дежуривших у райкома чоновца. Собрались ближние соседи.

Когда Семён вернулся в дом и зажег керосиновую лампу, он увидел лежащую Полину. Она была мертва. Пуля пробила ей голову. Семён поднял на руки плачущего трехлетнего сына и, еле сдерживаясь от слез, заскрипел зубами.

Входили и выходили люди, что-то говорили милиционеры, но он ничего не замечал, сидел на кровати рядом с женой, не отрывая от нее глаз.

Из леса вернулись запыхавшиеся чоновцы и кратко сообщили:

— Не видать ни хрена. В огороде есть следы, а дальше пропали.

Хоронили Полину почти всем селом. Гроб до кладбища на руках несли чоновцы. Присутствовали второй секретарь райкома и председатель райисполкома. Говорили пламенные революционные речи. Ставить крест на могилу не рекомендовали, дескать, жена коммуниста должна быть похоронена по новым законам.

Водрузили покрашенную красной краской деревянную тумбу. Семён смотрел на все с безразличием, стиснув зубы. Впервые в жизни он так глубоко переживал тяжелую утрату.

Через неделю он увез сына в Томск к своей матери. На обратном пути, сойдя с парома, прошелся по берегу.

Зеленеющие ивы полосой тянулись вдоль реки. Когда-то они буйно разрастались, тая в себе утиные гнезда, а ближе к осени — целые выводки водоплавающей птицы. В тяжелые годы войны солдатки и дети, не в силах заготавливать дрова далеко в лесу, вырубали ивняк и топили им печи. Вместо кустов торчали сквозь лед жалкие обрубки. А весной мощные корни выбрасывали из-под воды молодые побеги, и вырубка вновь покрывалась нежной зеленью. Жизнь продолжалась.

Семён задумчиво смотрел на молодую поросль и курил. Поездка на родину не принесла успокоения. Мать хворала. Старшая сестра Маня по семейной традиции работала на кожевенном заводе. Денег едва хватало на пропитание.

Удалось повидаться с убитой горем матерью Полины. Она выглядела похудевшей, была растрепана. С застывшими в глазах слезами сквозь рыдания сообщила, что осталась теперь одна. Мужа арестовали на третий день после возвращения из разбитой армии Колчака.

— Забрали, и как сквозь землю провалился, неизвестно, где он. Может, неживой совсем.

Мать, всегда мужественная и сдержанная, на этот раз при расставании с сыном не утаила слез:

— Семён, все домой возвращаются, а ты опять нас бросаешь. Хватит уже воевать-то. Пока Бог пасет, бросил бы это дело. Ты посмотри: мужиков-то на улице не осталось — все погибшие.

Он насильно разнял объятия матери и, не оглядываясь, чтобы не расслабиться, пошел к вокзалу…

Река грустно журчала, кусты раскачивались, солнце садилось, а Семён все бродил в одиночестве по берегу. Дома никто не ждал, знакомых из-за этой работы он не завел. Все сторонились его, здоровались издалека и проходили мимо. С подчиненными он не допускал панибратства и сам с начальством общался официально. Полина была самым близким человеком, но и с ней он не мог открыто говорить о своей работе. А теперь и ее не стало.

Уже в потемках Семён вошел в свой дом, бросил на пол пустой вещмешок и отправился к чоновцам, дежурившим у райкома и райисполкома. Они сообщили, что ходят слухи, будто бы ЧОН ликвидируется. Утром это подтвердилось. Состоялось заседание бюро райкома. Секретарь доложил:

— Части особого назначения выполнили свои задачи, и партия их расформировывает. Командира отряда коммуниста Коробова будем рекомендовать в созданное вместо ЧК Главное политическое управление, остальных — в НКВД. Какие будут предложения?

Семён встал.

— Прошу оставить меня в Красной армии. Я вступил в нее добровольцем и хочу продолжить службу.

Посовещавшись, члены бюро решили командировать его в распоряжение Новосибирского окрвоенкомата. На третий день, сдав дела, Семён отправился в Барнаул на станцию.

Пожалуй, впервые он ехал не обремененный заботами. В литерном вагоне было свободно. Мимо окна проплывали поля, деревушки, крестьяне в посконных рубахах притормаживали на дорогах лошадей и, стоя, разглядывали вагоны. Ребятишки со смятением и восторгом жались к родителям. Деревня привыкала к мирной промышленной жизни страны.

В каждом селе на видном месте высились обелиски, увенчанные Красной звездой. Люди помнят победителей. А побежденных и невинно погибших кто вспомнит? Ведь большинство тех и других жили если не по соседству, то были земляками. Родная земля приняла всех — и правых, и виноватых. Семён сомкнул глаза и вспомнил отступление батальона из-под Читы. Бежали, расстреливаемые из пулеметов, по полю, заваленному вперемешку телами погибших красноармейцев, каппелевцев, казаков. Раненые и отходящие прятались за убитыми. Мертвые спасали живых. Никто не разбирался, где красный, где белый, лишь бы найти защиту.

Семён вышел в тамбур и молча курил. Долго грохотал поезд по железному мосту через Обь, прежде чем прибыл в Новосибирск.

 

Партийная организация окрвоенкомата была одной из самых крупных в городе. В нее входили командиры-фронтовики, армейские политработники, служащие трех вновь отстроенных полигонов: стрелкового, кавалерийского и танкодрома. Все виды учета, тактического обучения красноармейцев, испытание и применение техники находились под грифом «Совершенно секретно». На всех руководящих должностях работали коммунисты. По рекомендации райкома РКП(б) Семён был назначен начальником мобилизационно-учебной части стрелковых и кавалерийских войск. Жил в комнате барака для среднего комсостава. Работал день и ночь и был этим доволен. Постепенно хандра проходила.

Однажды он встретил в конторе и на полигоне не знакомых ему людей начальственного вида, гражданских и военных в званиях не ниже командира полка. Он спросил у знакомого: «Кто это такие?»

— Ты что, не знаешь, что ли? Из райкома комиссия приехала чистку партийную проводить. Материалы подбирает. Готовься, каждого возьмут за гребешок.

Семён слышал, что в 1921 году в связи с развитием НЭПа проводилась генеральная чистка партийных рядов. Ходили целые легенды о том, как комиссары вылавливали примазавшихся к партии врагов. Он в это время участвовал в боях в Забайкалье и отнесся к этому событию без особого внимания. Когда в Сорокинском райкоме узнал, что было «вычищено» 24 процента коммунистов, то задумался: «Кого же выгнали и кто остался?»

С утра к свежесрубленному огромному бараку с надписью на фронтоне «Клуб РККА» стали подтягиваться отряды красноармейцев, подходили командиры и гражданские жители. В 10 часов вход открыли, все ринулись в зал. Уселись и ожидающе смотрели на президиум, где разместились военком, представители райкома, ОГПУ и штаба полка. Слово взял комиссар:

— Товарищи коммунисты и беспартийные! Вождь мирового пролетариата завещал нам хранить в чистоте ряды Российской коммунистической партии большевиков. Он предупреждал, что к правящей партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы. Мы не должны этого допустить. Данная чистка распространяется на непроизводственные структуры партии, которые составляют четвертую часть ее состава. Подготовив определенный материал для обсуждения, мы призываем прежде всего вас, товарищи, вносить свои предложения по очищению нашей партии от чуждых элементов. Кто хочет высказаться?

Из дальнего угла, расталкивая всех встречных вдоль скамеек, на средний проход зала вышел тщедушный красноармеец и объявил, комкая фуражку:

— Я желаю от конобоза! Сколь мы будем с фуражиром Игишевым маяться? Лошадям корму не дает! Как не спросишь — все нету. В партию его взяли, как уйдет на собрание, а кони хоть сдохни!

На весь зал закричал Игишев:

— А я где возьму? Овса не хватает! На сенокосе танки ходят, все истоптали. Берите, сами делите, мне-то что!

Заявитель тоже разразился криком:

— А еще смеется: при царе, мол, на таких худых кобылах золотари работали. Тихо ездили, чтоб парашу не разлить. Разве дозволено партийному скалиться эдак?

Слушатели захохотали, затопали, кругом послышалось:

— Прочистить его, выключить. Пущай на стройку идет, землю лопатит.

Комиссар поддержал кричащих:

— Это, товарищи, настоящий саботаж! Вредительство в работе конного транспорта воинской части. Удар по боевой готовности Красной армии. Предлагаем Игишева из рядов РКП(б) исключить, дело для расследования передать ОГПУ.

Кроме нескольких младших командиров, все проголосовали «за».

Комиссар вновь встал и интригующе заговорил:

— Товарищи, оказывается, среди нас умело укрывается чужеродный классовый элемент. Благодаря бдительности партийно-учетной службы военкомата удалось вывести на чистую воду этого скрытого врага. Он является родным братом деникинского офицера — командира штурмового полка. После разгрома Красной армией врангелевских захватчиков этот братец сбежал через Крым в Париж. Там он формирует новую банду для нападения на нашу страну трудового народа.

В зале внимательно все выслушали и закричали, соскакивая с мест:

— К ответу врага народа! Смерть предателю! Кто такой? Пусть не прячется. Не уйдет от суда!

Комиссар еще немного помолчал, довольно глядя на членов президиума, и наконец сообщил:

— Вы все его знаете, это командир охранной роты Горгалидзе.

Участники собрания умолкли, заоглядывались кругом, разыскивая знакомого всем грузина. Он вышел на сцену из-за портьеры уверенный, с улыбкой — он был назначен командовать группой охраны порядка.

— Брата я не видел дватсат лет. Он ушел на войну с Германией, когда я закончил школу. С 1904 года вступил в РСДРП. Попал за революцию в турму. В 1918 году пришел в Красную армию. Забирали у деникинцев Уфу, Екатеринбург, Челябу, Иркутск, Читу. Сюда служить попал из госпиталя. Товарищи, вы же все меня знаете.

— Тебя-то знам, а чем занимашься, как примазавшийся к партии, не знаем! Пущай ГПУ разбирается.

— Наболтать можно всякого. Ты бумаги представь. Нашелся умный!

Вмешался военком:

— Георгелидзе, ты почему в документах о брате скрыл?

Из зала послышались довольные возгласы.

— Прячется! Боится расплаты! Нечего нянчиться! Билет клади на стол!

Грузин растерялся. Обратился к комиссару, но тот тоже показал пальцем место на столе. Тогда он подошел к краю сцены обмякший, жалко глядящий в зал. От волнения акцент стал проявляться все сильней. Он не старался перекричать людей, а говорил, обращаясь к первым рядам, где сидели в основном командиры:

— Я кавказский челвек. Прошу низко. Стыдно нэту. Партия есть — жизнь есть. Партия нэту — жизна нэ надо.

К нему подошел председательствующий:

— Георгелидзе! Отдай партбилет, ты исключен.

— Нэ нада!

— Тогда я позову охрану!

— Охрану? Вот тебе охрана!

Раздался выстрел, и грузин упал лицом в пол. В руке его был зажат фронтовой обшарпанный револьвер.

При полной тишине в зале тело застрелившегося унесли в соседнюю комнату. Комиссар попытался объяснить, что все произошло закономерно, зло наказано, а истина торжествует, но это не получило даже малой видимой поддержки у присутствующих. В полном молчании исключили из партии еще шесть человек «за отсутствие необходимых показателей в работе и халатность, граничащую с партийным преступлением».

В заключение собрания президиум запел «Интернационал». Теперь он был знаком многим. Голоса все прибывали, и наконец зал заполнился этой спокойной мужественной песней.

Около полутысячи человек стояли смирно со сжатыми кулаками, суровыми лицами и пели, кто как может. Одни, непривычно чувствуя себя певцами, смотрели в пол, другие в потолок, но никто не молчал. Песня нарастала. Она была бесхитростна и понятна, провозглашала надежды, в которые хотелось верить миллионам людей. С улицы казалось, что клуб-барак гудит, как растревоженный улей.

 

Сразу после окончания боевых действий началась демобилизация военнослужащих. Крестьяне возвращались в села и деревни, рабочие — в города на заводы. В это же время проводилось обновление состава армии.

Была введена всеобщая воинская повинность, это влекло за собой необходимость учета военнообязанных, мобилизации. Красная армия должна была быть готова при необходимости к боевым действиям. На ее укрепление страна бросала огромные резервы. Допустить повторное кровопролитие было немыслимо.

Военкоматы работали во всю силу, формируя новую массовую армию, руководствуясь лозунгом Ленина: «Без военкома Красной армии у нас бы не было».

Переучивались и доучивались командиры. В Иркутске на базе бывшей академии белой гвардии, открывшейся в 1914 году, теперь действовали Высшие курсы командного состава Рабоче-крестьянской Красной армии (ВККС РККА). В один из первых наборов был командирован Семён. Историю и теорию военных действий основных армий мира вели под контролем политработников бывшие преподаватели белой академии. Они одевались в гражданскую одежду, но все знали, что когда-то они были царскими офицерами. Между ними и слушателями взаимоотношения были натянутыми, как готовая лопнуть струна. Несмотря на жесткую партийную и воинскую дисциплину, нередко из зала раздавалось: «Россия и немцам бы не поддалась, это вы виноваты, золотопогонники! Ну ничего, мы научили вас, как надо воевать!» В этот момент, как правило, быстро вставал на ноги сидевший в президиуме комиссар, и зал затихал. А в конце учебы началась новая форма общения — обмен опытом.

С удовольствием слушали и записывали выступления командиров партизанских отрядов, соединений, армий, командиров Красной армии. Занятия воспринимались с удовольствием. Но однажды случилось неожиданное. Комиссар объявил: «Слово командиру героической роты Петру Вандышеву».

На сцену вышел молодой красивый, с двумя квадратами в петлицах командир и начал уверенно говорить. Через минуту из зала донеслось:

— Это не он! Не Петро!

К сцене пробирался здоровенный, не отрывающий взгляда от выступающего розовощекий военный и на ходу кричал:

— Я Петра знаю как облупленного. Друг он мой был. В 1919 году умер от тифа. Выгрузили на одной станции. Видать, с документами. Я на его место встал. Пятая армия ушла в Туву, а потом реформировалась. А этот теперь в военкомате сидит, как будто Петруха. Хватать его надо! Враг это!

Первые ряды слушателей кинулись на сцену. Зал загудел, и все задвигались к выступающему. Никто никого не слушал, все толкались, кричали, спорили. Комиссар сорвал голос, выхватил револьвер, вскочил на стол и стал палить в потолок. Но это не остановило хаоса.

Семён вдруг заметил, что подозреваемый сунул руку в карман галифе и лихорадочно пытается что-то достать, возможно, наган или гранату. С первого ряда Семён разом вспрыгнул на сцену и схватил выступающего за руку, в которой тот держал наган, направляя его себе в голову. Хлопнул выстрел, но пуля ушла в потолок. Подскочили командиры, скрутили стрелка, а Семён выхватил у него оружие и положил на стол около комиссара.

Нападающие стали приходить в себя и успокаиваться. Когда прозвучала команда: «Выходи строиться! Бегом!», все слушатели кинулись к выходу. Через пять минут они уже стояли в строю. В то время быть командиром РККА было почетно и выгодно. Это был привилегированный класс, обеспеченный жильем, обмундированием, достойной зарплатой и уважением. Поэтому была возможность держать строгую дисциплину.

Позднее, после завершения учебы, Семёну вместе со справкой об успешном окончании курсов вручили благодарность «за проявленную храбрость при руководстве охраной и патрулированием территории учебного заведения». Из этого он предположил, что следствие над пойманным на совещании в академии идет успешно и является секретным.

За неделю до выпуска курсантов направили на медосмотр. Задержавшись в институте, Семён, торопясь, распахнул дверь госпиталя и столкнулся с молодой женщиной. Она выронила из рук несколько медицинских халатов. Оба кинулись их подбирать, но тут раздался строгий голос, вызывающий Семёна к врачам. Он еще раз извинился, бегло глянул на женщину и ушел на осмотр.

Заключение комиссии было единодушным — ранение сложное, но операция сделана безукоризненно. Главврач поинтересовался:

— Не знаешь, кто оперировал?

— Никак нет, товарищ главный полковой военврач. Был без сознания.

Получив справку с вердиктом «годен к строевой службе», Семён, довольный, вышел в коридор. К нему подступила женщина, с которой он столкнулся:

— Командир! Я тебя вспомнила. Это ты под Читой был ранен.

Семён еще раз оглядел говорящую. Она стояла, стройная, в сером облегающем тело платье, подчеркивающем ее бросающуюся в глаза привлекательность и женственность. Взглянув в ее глаза, он удивленно воскликнул:

— Сестра! Это ты?

Они, не сговариваясь, вышли во двор и сели на скамейку. Разговор завязывался с трудом. Он узнал, что ее зовут Фрося.

— Слушай, а ты знала этого хирурга в госпитале? В Чите?

— Откуда? Вижу, все с ним говорят, и я давай просить. А он меня спрашивает: «Чего ты с ним привязалась? Муж он тебе, что ли?» Я взяла да и сказала ему: «Да, муж».

Потом Фрося рассказывала, как грузила раненых в поезда, отправляя в разные госпитали. Вскоре сформировался эшелон для борьбы с войсками белого генерала Анненкова, и она уехала с ним на фронт.

Они стали встречаться каждый вечер после работы. Долго ходили вдоль берега Оби, много разговаривали. Семён, нервничая, рассказал о жене, ее гибели и сыне, живущем у бабушки, после чего отношения внешне стали еще сдержаннее. Оба старательно подчеркивали, что у них лишь дружеская связь.

На четвертые сутки Семён возвращался в Новосибирск. Фрося пришла его проводить. Они стояли на вокзале, переглядывались и молчали. Он курил одну папиросу за другой. Разговор не получался. Наконец объявили посадку, и Семён, на секунду обняв одной рукой Фросю за плечи, сдерживая себя, чтобы не оглянуться, вошел в вагон. Остановился в коридоре и невольно глянул в окно. Девушка стояла в одиночестве на платформе, склонив голову и безвольно опустив руки.

У Семёна защекотало в глазах, он бросил на пол сумку и фуражку, расталкивая встречных, вырвался из вагона, схватил девушку за руку.

Дежурный по вокзалу ударил в колокол, и поезд тронулся. Семён и Фрося еле успели запрыгнуть на ступени вагона и остановились в тамбуре, сжав друг друга в объятиях. За долгие годы войны и одиночества они не привыкли к ласкам и поцелуям, стояли молча, прижав щеку к щеке.

Она прошептала:

— Я же на работе.

Он решительно ответил:

— Наплевать.

Женщина-кондуктор, улыбаясь, заметила:

— Безбилетница появилась. Ничего, товарищ командир, на следующей станции обилетим даму.

Поезд набирал ход, а молодые так и стояли, не двигаясь, не разжимая объятий. Как объяснить возникшие между ними чувства — или вспыхнувшей внезапно любовью, или просто близостью родственных душ, они не знали и сами, но были по-настоящему счастливы.

 

Возвращение Коробова в Новосибирск с молодой женой было встречено знакомыми и друзьями доброжелательно:

— Давно пора. Три года холостячил, а тут парочка подходящая получилась, прямо один к одному.

Руководство сразу озадачило, сообщив, что идет подготовка к окружным военным учениям и что на смотр прибудет московское командование:

— Кое-кого из командиров переставили по воинским частям, а ты за учебный батальон берись. Нужно так подготовить его, чтобы все было отчеканено. По тебе другие командиры равняться будут.

Снова началась напряженная работа. Основное время Семён, как всегда, проводил с подчиненными ротами, внешне был спокоен и уверен. Красноармейцы судачили: появился комбат — по всему видать, бывалый командир. Один молодой комвзвода рассказывал о Семёне:

— Вызвал он меня, я пошагал. Подхожу, а он мне: «Мы на боевых учениях, в бою вышагивать некогда, нужно бегом исполнять команду. От этого иногда жизнь людей зависит. Понял?» А сам уставил на меня свои серые глазища и молчит. Веришь, нет, он не ругался, а я от переживания чуть в сапог не намочил. Другой раз опять вызвал, я и понесся, что есть духу. Подбегаю, он спокойно говорит: «Так нельзя бегать. Так зайцы бегают с перепугу, а командиру нужно спокойно двигаться и видеть все кругом».

Прошло время, и батальон стал действовать слаженно и четко, как часы.

Военные маневры начались внезапно. Ночью войска вывели на исходные позиции. Предстояло сломить сопротивление береговой обороны, форсировать с боем реку и разгромить основные силы условного противника. Утром загремела артиллерия, ударные войска пошли в атаку. За ними отряды тащили десятки бревенчатых плотов. На каждом из них лежало оружие и стоял станковый пулемет «максим». Он прикрывал огнем плывущих красноармейцев. При подходе к берегу стрелки хватали с плотов винтовки и шли в наступление. Учебный батальон выполнял особое задание — выше по течению, используя брод, преодолел реку и завершил окружение «противника». На этом победное шествие наступающих было остановлено. Маневры прекратились.

Через сутки на поле за городом состоялся смотр основных воинских частей округа. На невысокой дощатой трибуне сгрудились высшие командиры, впереди стоял Ворошилов. Это был пятидесятилетний мужчина невысокого роста, очень энергичный и подвижный, на его открытом лице красовались небольшие аккуратные усы. Грудь его покрывали несколько орденов Ленина и Красного Знамени. Привыкший выступать перед огромными массами людей, он обладал могучим голосом и чистой яркой речью. По манере поведения было видно, что это не вышколенный академист, а такой же рубака, как и многие присутствующие военачальники. Только в пристальном непреклонном взгляде чувствовалась та огромная власть, которой он обладал, занимая высочайшие государственные, партийные и военные должности.

Учебный батальон Коробова первый подошел к трибуне, остановился, повернулся налево и, отшагав тридцать метров, вновь повернулся фронтом к зрителям. Между ними получился коридор. Заиграл оркестр, двинулись войска. Стрелки шли со штыками наперевес. Ворошилов приветствовал каждый батальон. Политработник окрштаба периодически выкрикивал:

— Члену ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, председателю реввоенсовета, наркому военных и морских дел СССР товарищу Ворошилову ура!!!

В заключение парада появилась техника. Сначала артиллерия на конной тяге, затем танки. Это было гордостью страны. Самый первый советский танк был очень легкий и тихоходный. Зато он носил необычное, но многозначащее название: «Борец за свободу тов. Ленин». Это было написано на его борту. Далее двигались две трехбашенные боевые машины. Они предназначались для внедрения в ряды противника и уничтожения его из пулеметов.

Появление техники вызвало восторг. Аплодисменты и крики заглушили шум моторов.

Вдруг от одного легкого танка повалил черный дым, он задергался на ходу и остановился. Заглох мотор. Вся парадная колонна, следующая за ним, застопорилась. Над полем повисла испуганная тишина, нарушил которую голос Семёна. Он дал команду, и красноармейцы второй роты, окружив машину, стали толкать ее вперед. Две вторые роты выстроились с обеих сторон необычного движения, скрывая досадную причину срыва торжества.

В этот миг открылся люк танка и показался удивленный командир. Увидев наркома, он приложил руку к шлему и замер в положении «смирно». Это вызвало сначала сдерживаемый, а после того как Ворошилов, улыбаясь, поприветствовал танкиста, облегченный смех зрителей.

Вернулся учебный батальон, вытолкавший танк с поля. В качестве замыкающего парад прошагал перед начальством. Семён видел, как командующий округом что-то сказал наркому, показывая рукой в сторону проходящих, и тот, оглядев шагающих впереди командиров, выкрикнул:

— Приветствуем образцовый батальон командира Коробова. Да здравствует Красная армия, армия трудового народа!

Семён все слышал, но облеченный ответственностью, думал о том, чтобы красноармейцы не допустили сбоя. Он не боялся наказания, но, как всякий командир, не желал услышать о себе и подчиненных плохой отзыв.

Вечером в актовом зале штаба командующего военным округом подводились итоги прошедших маневров. Здание охранялось, приглашенных пропускали по спискам с предъявлением документов при отсутствии оружия. Заполненный зал несколько минут находился в тишине ожидания.

Из-за портьеры решительно вышли высшие командиры округа и партийные руководители области. Все сели за стол, нарком остался стоять и обратился к сидящим в зале. Он говорил всего несколько минут. Дал отличную оценку маневрам, поблагодарил командиров за добросовестную службу. Закончил, отметив, что учения выявили также ряд недостатков. О них сегодня и пойдет разговор, а он вынужден покинуть совещание в связи со срочным отбытием в Москву. Затем нарком неожиданно вышел к самой рампе и заявил:

— Кто желает по русскому обычаю выпить со мной, как говорится в кавалерии, «стременную»?

Если бы не скованность жесткой военной дисциплиной, многие дали бы согласие, но поднялся на сцену только один пожилой партизан. Ворошилов пожал ему руку. Один из сопровождающих из столицы вручил им стаканы и плеснул в них немного водки. Выпив, нарком артистично крякнул и, выражая удовольствие, притопнул сапогом. Члены президиума поднялись на ноги и зааплодировали, в зале подхватили, и скоро он гремел от оваций.

Ворошилов поднял пустой стакан над головой и прокричал:

— За ваши успехи, за вашу готовность к обороне страны Советов! Да здравствует Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков! Ура!

Здание вздрогнуло от крика присутствующих. Нарком с сопровождающими покинул зал.

Совещание продолжалось еще около часа, а затем участники разъехались, разошлись в столовые на торжественный ужин. Там Семёна окликнул первый секретарь райкома партии Сорокинского района, приглашенный на совещание. Он предложил ему вернуться обратно в район.

— Что толку — числишься здесь начальником, а фактически комбат. Давай к нам. Я все проблемы решу.

Семён дал согласие и уже через неделю был переведен с повышением воинского звания военкомом Сорокинского района Западно-Сибирского края.

 

На этот раз Коробовы заселились в новый пятистенный дом в райцентре с отдельной кухней, спальней и детской комнатой. За годы их отсутствия село было электрифицировано, в конторах у начальства появилось несколько телефонов, появился он и в доме Коробовых. В первый же день вечером в гости к ним с деревенской бесцеремонностью пришел один из бывших чоновцев.

— Чё, назад возвернулся... В добрый час! Хватит уже ездить-то, пора обживаться на одном месте.

Семён был рад гостю, поинтересовался, как тот поживает, чем занимается.

— Выполняю партийное поручение — стадо пасу колхозное. Работенка — не дай бог! Как объединяться стали — целая война: «В колхоз согласен, скота не отдам!» Кажный день собрания. Кое-как угомонились за неделю, а трое скотину зарезали. Забрали их всех вместе с мясом. Мясо в колхоз оприходовали в общий котел, а их — по этапу в Барнаул. Тамо кажному по десять лет пришлепали. Как у нас узнали — поутихли. Казачьи улицы дольше всех бунтовали, так половину раскулачили, а остальные быстро в колхоз записались. А больше как, если обчему делу не подчиняться?

Фрося собрала кое-что из еды на стол и открыла бутылку водки. Мужики выпили и проговорили до полуночи.

Утром Семён представился в райкоме и райисполкоме, выслушал указания и задания. С обеда приступил к работе. Увидел, что кадры сменились. Люди стали сдержанными, вели себя строго официально, были более грамотными, чем прежние. Скоро он понял: обстановка в военкомате значительно усложнилась. Наиболее развитая и грамотная молодежь уезжала в города, где развернулось промышленное и социальное строительство.

Планы мобилизации выполнялись с трудом. Особенно трудно было подбирать новобранцев в новые виды войск — авиацию, артиллерию, танковые и автомобильные училища. Малочисленная каста колхозных трактористов и нескольких шоферов была неприкосновенна. Они имели бронь. Хлеба в стране все еще не хватало.

В напряженной работе молниеносно пролетали годы. Вот уже с помпезностью отметили в 1933 году юбилей Красной армии. Семёну вручили огромные карманные часы с гравировкой: «Коробову С. С. в честь 15-летия РККА».

Второму сыну Виктору исполнилось пять лет. Обычно, без особых событий наступил 1937 год.

В середине июня ранним утром первый секретарь Сорокинского райкома партии шел на работу. Обычно озадаченный, напряженный в связи с перестройкой всего уклада жизни людей, в этот раз он был в хорошем настроении. Колхозы в срок закончили посевную кампанию, падеж общественного скота несколько снизился, вредительства становится меньше, арестовано и осуждено всего десять человек, в основном за расхищение овса и пшеницы на поле во время сева — завязывали у рубах рукава и прятали в них и за пазухой зерно. Некоторые закапывали ведро с семенами в землю, а ночью уносили домой. Всех задержали. По политическим преступлениям арестованных не было с начала года.

Секретарь вошел в кабинет и принес на стол из сейфа папку с секретными документами, которые доставил накануне фельдъегерь. Бегло просмотрел текст из первого пакета, откинулся на спинку стула и закурил. Долго думал, потом закрыл входную дверь на ключ и вновь, теперь уже внимательно, начал читать.

 

Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков)

Крайком ВКП(б) Западно-Сибирского края

 

Первому секретарю райкома ВКП(б) Сорокинского района

 

При этом высылается письмо коммунистов г. Томска о фактах антисоветской деятельности Коробова Семёна Степановича.

Обязываю разобраться по существу, принять необходимые меры. Доложить о результатах не позднее 20 июня.

 

Секретарь крайкома ВКП(б)

9 июня 1937 года.

 

Далее к сопроводиловке прилагалось само письмо на двух листах. Оно повергло читающего в шок.

 

 

Первому секретарю крайкома ВКП(б) Западно-сибирского края

 

Как коммунисты с 1919 года, пролившие кровь в боях против колчаковцев, требуем разоблачить и привлечь к ответственности скрытого врага Советской власти Коробова Семёна Степановича, работающего военкомом Сорокинского района. Неизвестно, как он мог туда пробраться. Приводим факты, обличающие его как скрытого врага.

1. Коробов появился в партизанском отряде «Им. Пролетарской революции» в гимнастерке белогвардейца и в первом же бою пытался меня, зам. командира Козеко Антона Казимировича, застрелить из карабина. Спасли меня подоспевшие партизаны, которые могут это подтвердить.

2. Коробов убивал всех, кто мог раскрыть его прошлое. Так он зверски расстрелял взятого в плен атамана — бандита по кличке Свирепый, который знал его раньше.

3. Коробов находился в родстве с расстрелянным белогвардейцем — активным участником боев против Красной армии, который являлся отцом его первой жены.

4. Коробов был известен колчаковцам. Начальник читинского госпиталя, расстрелянный ЧК за сотрудничество с колчаковцами, узнав, что среди раненых красноармейцев находится Коробов, одного его взял на операцию, остальных более ста человек отправил без помощи умирать.

 

Пора призвать к ответу скрытого врага Советской власти.

 

Бывший командир роты Томского полка 3-й армии Восточного фронта А. А. Яворович

Бывший зам. командира партизанского отряда

А. К. Козеко

 

Бывший сотрудник ЧОН Сорокинского района

С. К. Щепельский

 

10 мая 1937 года.

 

Закончив чтение, секретарь встал и медленно зашагал по кабинету, засунув руки в карманы брюк. Он пытался привести в порядок мечущиеся в голове мысли, но никак не мог отвязаться от одной: «Не может быть! Надо защитить Семёна!»

Чем дольше он рассуждал, тем дальше уходила эта мысль, и появлялись совсем другие: «А вдруг что-то подтвердится? ГПУ умеет заворачивать гайки. Так подведут, что и мне пришьют дело — халатно-преступное отношение к подбору кадров. Тем более что он уже много лет член бюро райкома и райсовета. А главное, я сам привез его на работу, лично пригласил! Ну, дура-ак! Раз уполномоченного с письмом не прислали, значит, спросят с меня. Ждут ответа, а потом трахнут! Первое, что нужно сделать, — исключить Коробова из партии. Но за что? Он не скрывает и указал в учетной карточке и автобиографии, что два с половиной месяца учился в артшколе Колчака, а потом семнадцать лет — в партизанах и в армии. Исключить все равно надо. И быстрей».

Секретарь вызвал председателя райисполкома и наказал ему предупредить всех членов бюро, чтоб без спора голосовали за исключение. На вопрос: «По какой причине?» — махнул рукой. — «Там определимся. Главное, чтоб единогласно».

Заседание состоялось в тот же день, в двенадцать часов. А уже через час Семён пришел домой.

Он вошел, как всегда, спокойно, положил в шкаф фуражку и на удивленный взгляд жены ответил:

— Я в Барнаул срочно. Добеги до Марка, скажи, пусть Рыжку оседлает и к себе во двор приведет. А я пока соберусь и подойду туда. Пусть овса на пару дней приторочит к седлу.

Фрося вышла, а Семён, взяв на руки сына, стал собирать вещмешок и время от времени поглядывал на дорогу, ведущую к зданию НКВД. Снял с пояса револьвер, положил на стол.

Когда вернулась жена, объяснил, что подойдут военные, и она должна отдать им оружие. Посадил ей на руки сына, обнял обоих и, подхватив мешок, вышел.

Минут через тридцать в дом вошли трое из НКВД — два рядовых и командир. Узнав, что Семёна нет, забрали револьвер и направились к выходу. На требование Фроси дать за оружие расписку командир весь вспыхнул от гнева:

— Какую еще расписку? Ты, Петровна, не балуйся, а то заберу вместе с наганом. Будешь сидеть, пока Коробова не найдем.

Уходя, он так хлопнул дверью, что задрожали стекла в окнах, а ребенок на руках у матери заплакал.

В это время Семён, проскакав по тракту около десяти километров, свернул на проселочную дорогу, направляясь к городу коротким малоизвестным путем. Часам к восьми вечера он подъехал к расположенному недалеко от железнодорожного вокзала небольшому двухэтажному зданию, которое все привыкли называть «заезжий дом». Эта своеобразная гостиница была построена задолго до революции. Хозяин ее в 1918 году сбежал в Манчжурию, а управляющая домом, женщина непонятной национальности и неизвестного возраста, с тех пор бессменно обслуживала приезжих. За эти годы к ней так привыкли окружающие и посетители, что казалось, будто все знают ее, и она помнит каждого.

Семён еще не слез с лошади, а у них уже завязался дружеский разговор.

— С приездом, Семён Степанович, комната для военных свободна, проходите.

— Здравствуй, Феша, устраиваться не буду, ночным поездом уеду. Тебя попрошу — купи мне билет до Москвы, а я пока умоюсь да коня напою. За ним приедут.

Скорый пассажирский поезд приходил в Барнаул в середине короткой июньской ночи. Семён вошел в плацкартный вагон, когда там уже все спали. Он положил вещмешок под подушку, улегся на полку и попытался уснуть, но сон не приходил. После такого бурного дня нервы были напряжены, а в голове метались короткие злые мысли.

Колеса вагона, обычно напевающие умиротворяющую спокойную мелодию, на этот раз стучали жестко и тревожно. Семён повернулся лицом к стене вагона и уже в который раз начал перебирать подробности заседания партийного бюро.

Он пришел одним из первых и был удивлен, что члены бюро, входя в кабинет, рассаживались молча, а не здоровались, как раньше. Стало понятно, что они общались перед заседанием. Первый секретарь без всякого вступления зачитал письмо. Семён сразу встал и начал отвергать все обвинения. Секретарь перебил его:

— Оправдываться и объяснять подробности будешь в другом месте. Наше дело — решить вопрос о твоей партийности перед тем, как тобой будет заниматься ГПУ. Садись!

И, не прерываясь, он внес предложение об исключении. Оно поразило Семёна больше, чем обвинения в письме:

— До появления в партизанском отряде Коробов служил в армии Колчака. Не являясь членом отряда ЧОН, вмешался в его действия и совершил самосуд — восемь человек якобы бандитов были уничтожены без проведения следствия.

Присутствующие проголосовали «за» единогласно.

Вагон закачало на рельсовых стрелках, Семён поднялся и вышел в тамбур, закурил. Он простоял у окна до тех пор, пока не проснулись пассажиры, потом вернулся в вагон и стал знакомиться с попутчиками.

В столицу поезд пришел рано утром. Семён сел в трамвай и поехал к младшему брату Александру, который жил здесь на улице Пятницкой, дом 5, квартира 10, после четырех лет работы в советском посольстве Монголии. В Москве он работал директором начальной школы. Его семья из пяти человек — жена и трое несовершеннолетних детей — размещалась в небольшой комнатке. Когда Семён рассказал о случившемся, братья решили писать жалобу в комиссию партийного контроля при Центральном Комитете ВКП(б).

Не теряя времени, в этот же день Семён понес жалобу в ЦК. Его остановила охрана у ворот, проверила документы и объяснила:

— Ты что? Куда направился? Здесь только по пропускам. Жалобы неси в канцелярию, она в другом месте.

К вечеру все-таки удалось сдать документ и получить справку с присвоенным ему номером и отметкой о времени сдачи. Разъяснили:

— Через пару дней приходите, получите ответ — возьмут жалобу на рассмотрение или отправят вас обратно в область к местным партийным органам.

Озабоченный таким ответом, Семён вернулся к брату и, как ни странно, ожидая его с работы, уснул, сидя на кушетке.

Два дня прошли в мучительном ожидании. Семён с утра уходил в город и бессмысленно бродил по улицам, подолгу сидел в Александровском саду около Кремля, поздно вечером возвращался. На третий день пришел в канцелярию за ответом. Ему вручили стандартный бланк, на котором он прочитал:

 

В комитете партийного контроля при ЦК ВКП(б) находится жалоба Коробова Семёна Степановича. До рассмотрения и официального заключения комитетом по данной жалобе Коробов С. С. не может быть подвергнут партийным, административным или иным преследованиям и наказаниям по обвинениям, которые были им обжалованы.

 

Вечером, посоветовавшись, братья решили, что Семёну нужно покинуть Сорокино. Утром, приобретя билеты в воинской кассе, он уехал. От Барнаула до райцентра добирался с попутным обозом.

Первым, кого он встретил во дворе дома, был сын, который с забинтованной головой сидел на крыльце. Выбежавшая из огорода жена объяснила, что это деревенские мальчишки кинули в него камень как во «вражьего сына». Умывшись, Семён отправился в ГПУ. Начальник встретил его то ли шутливо, то ли язвительно:

— А-а, заявился, беглец! Как там дела в Москве?

На удивленный взгляд Семёна с довольной улыбкой сообщил:

— Феша из «заезжего» в тот же день информировала. Она у нас давно на подписке как агент-осведомитель.

Ознакомившись с московской справкой, начальник сказал, что они так и предполагали, и поэтому Семён не освобожден от должности военкома.

Не заходя в райком, Семён на второй день с женой и сыном, собрав свой скромный скарб, уехал в город. Отвозил их старый кучер военкомата Марк. Он всю дорогу молчал, часто оглядывался на сидящих в кошевке и горестно вздыхал, а когда приехали, прощаясь, перекрестил отъезжающих:

— Ты теперя не начальник и не коммунист, можно и крест положить. Поезжайте, давайте-ка, с Богом, пущай все добром пройдет.

В Барнауле остановились в заезжем доме. Феша встретила семью радушно. Принесла медный самовар с кипящей водой и осьмушку чая, что являлось проявлением наивысшего уважения. Оставив на время семью, Семён отправился в Новосибирск к своему непосредственному начальству крайвоенкомата. Встретили его настороженно. Бывшие сослуживцы здоровались с улыбками и сразу уходили «по срочным делам». Неожиданным образом повел себя начальник — генерал, проведший в боях всю Гражданскую войну. После краткого теплого разговора он пересел за приставной столик к Семёну и негромко заговорил:

— Правильно делаешь, уезжай. Здесь становится все хуже. Готовится еще одна, третья чистка партии. Люди напряжены до предела. Давай заявление, я все подпишу.

К семье Семён вернулся взволнованным, старательно скрывая горечь от своего вынужденного решения. В кармане гимнастерки у него лежала копия представления в наркомат обороны СССР о его увольнении из армии в связи с обострившейся болезнью, вызванной тяжелым ранением. Оригинал документа был отправлен в Москву.

Утром Феша провожала Коробовых до вагона. Обнялась с Фросей, а когда тронулся поезд, прощально махала рукой и вытирала слезы концом головного платка. Семён смотрел из окна и с болью в душе думал: «Что случилось с людьми? Обнимают, плачут и тут же предают. Неужели так было всегда?»

Москва встретила приезжающих бодрой бравурной музыкой, раздающейся из многочисленных репродукторов. Кряжистые носильщики в белых фартуках с медными бляхами на груди стояли у каждого вагона, предлагая свои услуги. Дежурные в форменной аккуратной одежде кричали в рупор, разъясняя, как пройти до камеры хранения, в кассы, ресторан, где выход к трамвайным остановкам. Позади всех в отдалении вдоль всего эшелона стояли несколько милиционеров в белых гимнастерках и белых будённовках на голове. Казалось, что все они прождали здесь ночь, чтобы приветливо встретить гостей столицы. Семён был в военной форме, и носить чемоданы и узлы ему не полагалось, так как требовалось приветствовать всех встречных военных. Наняли носильщика. Все было мило и гостеприимно, но Коробов знал, что среди работников вокзала и даже среди носильщиков есть завербованные агенты, а руководит ими замешавшийся в толпе приезжих штатный работник ГПУ.

Поселились у Александра. Как положено, раздали детям гостинцы, а его жене Галине подарили самое ценное — отрез на платье из дорогой тонкой шерстяной ткани. Жить было тесно, но это не портило теплых взаимных отношений.

Через каждые два дня Семён ходил узнавать, нет ли ответа на его жалобу. Когда он пришел в третий раз, ему дали пропуск и направили к следователю партийного контроля. Два поста охраны проверили его документы, и наконец он вошел в кабинет, где за столом сидели три человека. Один из них, среднего возраста, с цепким жестким взглядом, пригласил его к себе и насмешливо сказал:

— Ну, давай, рассказывай, в чем дело.

Слушал внимательно, откинувшись на спинку стула. Потом долго молча рассматривал без всяких эмоций документы в папке. Спросил, видимо, ожидая услышать гневное осуждение:

— Охарактеризуйте написавших жалобу.

Семён не сказал о них ничего плохого, а только подчеркнул, что при таком необычном стечении обстоятельств люди могут заблуждаться.

Посещение следователя не прояснило, каким может быть ответ на жалобу и когда его ожидать.

Не успел Семён войти в комнату, как брат пригласил его выйти во двор для серьезного разговора. Волнуясь, он рассказал, что жители дома, узнав, кто и почему поселился здесь, выражают недовольство. Многие перестали здороваться. Спрятав глаза, Александр закончил:

— Вам надо уехать. Сам понимаешь, если ответ на жалобу будет неблагоприятным, меня тоже могут взять на цугундер.

И он дал Семену заранее заготовленное письмо к своему другу, живущему в Рыбинске.

Вечером Коробовы покинули Москву. Александр провожать не пошел, сославшись на занятость.

 

Город Рыбинск раскинулся на обоих берегах славной реки Волги. Она была здесь особенно полноводна и широка. С одной половины города к другой можно было добраться на огромном пароме или на весельных лодках, которые принадлежали частникам. На правом берегу у самой воды возвышалось белое, горделивое, как лебедь, здание речного вокзала с башней и высоким шпилем. На левом бодрой музыкой встречал посетителей парк культуры и отдыха. Но главным местом развлечений здесь был цирк шапито под изношенным серым брезентом. В нем кувыркались в опилках арены и надсадно хохотали клоуны в белых манишках и смокингах, которых все называли одним словом «чарличаплин». Едва ли кто-то из постоянных зрителей предполагал, что это имя великого артиста.

По необъятной реке, дымя из огромных труб, важно проплывали двухэтажные пассажирские пароходы, торопливо шлепая гребными колесами. Нервно гудели сиплым басом деловитые буксиры, отгоняя шустрые лодки перевозчиков. Железнодорожная станция находилась на окраине правобережного города.

Поезд из Москвы пришел рано утром. Паровоз, тяжело дыша и отдуваясь, двинулся на заправку водой, а пассажиры спешили к трамвайным остановкам. Скоро Коробовы остались одни на пустом перроне незнакомого города, в котором никто их не ждал. Оставив жену и сына на вокзале, Семён пошел на поиск рекомендованного братом человека. Оказалось, что он уже больше года, как уехал за границу в качестве работника советского посольства. Соседи посоветовали Семёну искать жилье в частном секторе на левом берегу Волги. Коробовы отправились туда.

На пароме было шумно. Большая часть его была занята пустыми и гружеными телегами и повозками. Возчики стояли около лошадей, придерживая их за узду, чтобы не пугались пароходных гудков, а жеребцы не грызлись между собой. Люди толпились на отдельной площадке, стояли почти вплотную. Раздавались крики матросов, ржали кони, гудела толпа, хлопали по воде колесами проплывающие пароходы. Выйдя на берег, Коробовы пошли искать жилье.

Сразу за парком и булыжной мостовой начиналось поселение частных домовладельцев. Вереницы деревянных домов тянулись вдоль причудливо извивающихся улиц, покрытых изумрудным конотопом; едва виднелись колеи от тележных колес. Крыши строений старожилов были из окрашенного соснового теса, у недавно заселенных — из дешевой березовой дранки. Большинство хозяев — выходцы из деревень.

Коробовы уже более двух часов обходили дворы, но никто не соглашался их принять. Только в одном доме Фрося сторговалась с владельцем, но, увидев Семёна с сыном, тот отказал:

— О-о, нет, нет! Пацан-то у вас совсем малой. Шуму не оберешься, баловаться будет.

Наконец ближе к вечеру сердобольная женщина-одиночка согласилась принять семью. В доме было две комнаты. Одна из них с кроватью, столом и табуретками предназначалась жильцам. Хозяйка доброжелательно разъясняла Фросе:

— Ты с мальчиком ложись на кровать, а мужу придется на полатях. Готовить будете на примусе в сенках. Керосин сами покупайте. Посуды-то, вижу, нет?

— Багаж должен на днях подойти, там кое-что есть.

— Тогда вон в запечье чашки и чугунки стоят. Берите, когда надо, только потом на место ставьте.

На следующий день Семён уехал в Москву, чтобы сообщить свой новый адрес. Женщина в канцелярии приняла данные и сказала, что передаст, кому следует. На просьбу пройти к следователю ответила отказом, добавив, что когда потребуется, Семён получит вызов. Закрывая приемное окошко, наставительно сообщила:

— Думаете, вы один такой? Каждый день десятки приходят, а письмами вообще завалили.

Выйдя на улицу, Семён отстоял очередь к телефонной будке и позвонил брату. Тот сказал, что им надо повидаться. Встретились у Кузнецкого моста, обменялись новостями. Александр достал из кармана несколько ассигнаций, отделил половину и подал Семёну:

— Возьми, Сеня, ты ведь не работаешь, а я зарплату получил. Думаю, не обижаешься на меня?

— Какая тут обида. Я же понимаю, что могу не дождаться ответа, а просто придут и арестуют.

Братья отправились на вокзал, зашли в столовую. Александр посмеивался над Семёном, говорил, что теперь тот стал свободным человеком, так как снял с петлиц командирские кубики.

У вагона братья долго стояли молча, а когда объявили отправление поезда, вдруг порывисто, непривычно обнялись и, стесняясь своего неожиданного поступка, быстро разошлись.

Если не считать постоянного нервного напряжения, вызванного ожиданием письма из столицы, первые дни жизни Коробовых на новом месте можно было считать благополучными. Фрося ходила на базар за продуктами, иногда покупала живую курицу на суп, но чаще — разную рыбу. Ее предлагали рыбаки почти на каждой улице. Хозяйка оказалась добропорядочной, она даже оставалась с Витькой и баловала его гороховыми блинами. Мальчик был очень тихий и застенчивый, не приносил взрослым особых забот. Семён часто посещал почту в надежде получить письмо, но уходил разочарованный.

В ожиданиях прошел месяц. Кончались деньги, и семья стала бедствовать. Семён пытался устроиться хотя бы на временную работу, но, кадровый военный, он мало что знал о гражданской жизни. Не имея никакой профессии, подошел к бригаде грузчиков, они разгружали с баржи муку. Учетчик подал ему «горбушу»: «Ну, попробуй». Семён накинул ремни на плечи, поправил полку на спине и спустился в трюм. Два здоровенных мужика, усмехаясь, с размаху закинули ему мешок. Он еле поднялся по шатающемуся трапу и с трудом дошагал до берега. Подошел учетчик:

— Не старайся, а то с пупа сорвешь, хворать будешь потом.

После многочисленных неудач пришлось устроиться агентом в Госстрах. Условия работы подходили Семёну как нельзя лучше, никто его не контролировал, он имел полную свободу действий. Но это только так казалось. Вскоре он узнал, что весь город поделен между «старыми» агентами, и ему отводилась далекая окраина. Кроме того, было непривычно уговаривать жителей, собирать деньги, оформлять документы, отчитываться за каждую копейку в конторе. Зарплата составляла десять процентов от страховки. Пришлось забыть командирские привычки и скрепя сердце работать. Другого выхода не было.

В середине октября, когда уже отстучали по крышам осенние дожди, а по ночам на еще зеленую траву ложился иней, хозяйка объявила Коробовым, что к ней приезжает сын с семьей, и попросила освободить жилье. На этот раз отправился искать квартиру Семён. Он обошел почти все улицы поселения, но желающих приютить семью не находилось. К вечеру, уже не надеясь на успех, он постучал в домик, стоящий на обочине без ограды и огорода. Вышел мужчина в нижней рубахе и галошах. Услышав, что за проживание вместо денег предлагается шинель, он отказал, но осмотрев просящего, заявил:

— Ежели вот за сапоги, то месяца на два можно.

Услышав согласие, он осклабился и радостно бросил:

— Ну, тады сымай, мерять стану, вдруг да не подойдут.

Фрося и хозяйка были поражены, когда увидели возвратившегося Семёна в галифе и галошах. Он успокоил их, достав из багажного узла старые сапоги.

Утром Коробовы ушли к новым хозяевам. Дом был небольшой, спать пришлось на полу. Оставлять ребенка одного с хозяевами они боялись, уходили по делам поочередно. Приходилось продавать или менять на продукты одежду, постельные принадлежности, сохраняя только самое необходимое.

Прошла неделя, и однажды в воскресенье после обеда хозяин забежал в дом и с испугом сообщил, что какой-то важный военный ищет Коробова. Семён переглянулся с женой, застегнул гимнастерку, надел командирский ремень, вышел и услышал:

— Комбат, это ты, што ли, такой седой весь?

Перед ним стоял располневший и постаревший Богданов — бывший командир полка. Он объяснил, что его вызывал на допрос представитель партийной комиссии ЦК ВКП(б) по Ярославской области, у которого была копия жалобы Семёна, и в ней он упоминался как свидетель. Там же Богданов узнал и адрес Коробовых. Бывшие сослуживцы не виделись семнадцать лет и радостно рассматривали друг друга.

Они отошли в сторону, сели на толстое бревно, привезенное на дрова, и закурили.

Богданов попросил честно рассказать, как все было. Слушал внимательно, не перебивая, забыв о потухшей папиросе. На порог вышла Фрося с сыном, направилась к сидящим, но Семён махнул ей рукой, и она вернулась в дом. Когда он закончил, Богданов решительно встал:

— Давайте, собирайтесь, и поехали. Я вас устрою.

Он рассказал, что уже десять лет служит начальником лагеря для заключенных, расположенного на окраине города. Сборы были недолгими. Незатейливый багаж уложили на дрожки. Фрося вспомнила о сапогах, отданных за проживание. Семён отказался возвращаться. Богданов, кряхтя, вылез из повозки и вошел в дом, бросил на стол деньги, потребовал сапоги. Хозяин испуганно забормотал:

— Дак вон они в углу стоят под образами. Я их еще и не надёвывал. Думал, на деревню в церкву пойду и обуюсь. Ясно дело, берите.

Наконец все уселись, и повозка тронулась, застоявшийся конь весело бежал, ёкая селезёнкой.

Коробовы вновь отправились в неизвестность. Подавленные властным поведением приехавшего, они молчали. Семён сидел на облучке рядом с кучером, держал в руках чемодан.

Там, где в могучее течение Волги осторожно вливается тихая речка Шексна, образовался длинный полуостров Васильевский. От берега до берега раскинулся на нем белокаменный красавец монастырь. Когда-то над ним раздавался звон колоколов, разливающийся по всему городу. Теперь монастырь мрачно возвышался в тишине, окруженный высокой стеной с колючей проволокой поверху. Здесь находился лагерь для заключенных. По утрам и вечерам оттуда слышались крики и громкие команды.

Никто из горожан не смел появляться вблизи этого зловещего объекта, он жил своей скрытой жизнью.

Повозка только приближалась к стенам монастыря, а часовые уже открыли старинные железные ворота и, вытянувшись, застыли, приветствуя начальника. Он небрежно кивнул им головой. Ворота закрылись, и Коробовы оказались отрезанными от всего мира.

Поселили их в монашеской келье с высоченными стенами и крохотным окошком под потолком. Два охранника принесли матрасы. Первую ночь пришлось спать на полу, но это было не в диковинку. Они, отвыкшие от жизни не на глазах у посторонних, были довольны.

На следующий день Фросю устроили в детсад няней, там же находился сын. Питались они в столовой для обслуживающего персонала.

По утрам на рассвете Семён наблюдал, как заключенные под окрики охраны и лай собак колоннами приходили в столовую. После завтрака их грузили в огромные деревянные баржи. Подходили буксирные пароходы и увозили их вверх по Волге на строительство плотины. Это была одна из строек Беломоро-Балтийского канала. Поздно вечером заключенных привозили обратно. В зону они заходили попарно. Два охранника быстро обыскивали каждого, а дежурный громко считал входящих. Быстрый ужин — и развод по баракам на сон. И так каждый день без выходных.

Изредка в келью заходил Богданов, приносил то кулек конфет, то пирожки с луком. Они выходили с Семёном в коридор, курили и разговаривали. Однажды он пришел взволнованный и с порога заявил:

— Вы, давайте не шастайте по зоне, а то разговорчики пошли, кто да что. Фрося, на работе меньше болтай, сильно откровенная. Не забывайте, где находитесь, здесь все друг за другом следят и докладывают наверх. Заложат с потрохами — не узнаешь, кто.

Теперь Семён уходил из лагеря чуть свет и приходил поздно вечером. На почте уже привыкли к его посещениям, и когда он появлялся, дежурная отрицательно качала головой. Отшумели осенние дожди, ежедневные заморозки набирали силы и вскоре превратились в стойкие морозы, свежий снег обиженно скрипел под ногами, встали реки. А вестей из столицы все не поступало.

Настроение Коробовых падало. Богданов, как мог, успокаивал их. Однажды он предложил Семёну в случае положительного ответа оставаться работать его заместителем, в случае отрицательного — охранником, а если будет плохое решение, то он добьется, чтобы Семён отбывал срок в этом лагере. Все грустно посмеялись.

Сразу после Нового года пришла телеграмма. Семёна вызывали в Ярославский обком партии. Представитель центральной партийной комиссии вручил ему ответ на жалобу. В нем длинный анализ проведенного расследования заканчивался словами: «Восстановлен в рядах ВКП(б) с сохранением стажа и с правом не упоминать в документах об исключении». Впервые за многие годы Семён вытер неожиданную слезу и, стыдясь своей минутной слабости, пробормотав слова благодарности, вышел.

К семье он вернулся совсем другим человеком. Рассказывая о поездке, шутил сам над собой и не мог скрыть довольной улыбки. Пришел Богданов. Услышав результат ответа, принес бутылку водки и большую соленую рыбу. Мужчины выпили, Фрося тоже пригубила стопку.

Теперь нужно было предъявить заключение комиссии в местные партийные органы. Семён пришел в горком партии. На втором этаже регистрировали желающих попасть к секретарю. Пришлось записаться и ждать. Минут через тридцать вдруг услышал:

— Мужчина в военной форме, пройдите со мной.

Молодая девушка привела его в кабинет, на дверях которого значилось: «Жирнова Мария Сергеевна».

За столом, обитым зеленым сукном, сидела женщина в строгом костюме при галстуке, с орденом Боевого Красного Знамени.

— Что, Коробов, не узнаешь? — сказала она с улыбкой.

Семён с трудом угадал в этой вальяжной ухоженной красавице дерзкую худощавую девушку — комиссара партизанского отряда Марию Добронравову.

Она взяла его, растерявшегося от такой неожиданной встречи, за локоть, усадила за приставной столик. Несколько минут они вспоминали партизан. Она возмущенно назвала Антона Казеко подлецом и клеветником. Снизив голос, рассказала, что командира отряда, добродушного Ивана Евграфовича Бобова, чуть не расстреляли. Возглавляя сельсовет, он прятал от продразверстки у себя во дворе семенное зерно жителей деревни. Его приговорили к высшей мере наказания, которую потом заменили на десять лет заключения. Больше о нем ничего не слышно. О себе сообщила кратко: была комиссаром полка, который воевал в Забайкалье, освобождал Туву, громил банды атаманов Семёнова и Анненкова. После демобилизации была направлена на работу в Рыбинск секретарем строящегося секретного завода. Вышла замуж за инженера, сменила фамилию. В заключение пообещала, что теперь они будут встречаться семьями, сняла трубку телефона и кого-то вызвала.

Вошел неумеренно располневший мужчина, почтительно остановился посреди кабинета. Мария Сергеевна представила его как секретаря партийной организации горкома. О Семёне сообщила:

— Он со мной партизанил в Сибири, в моем отряде.

Назвав пришедшего Абрамом Карловичем, приказала принять от Семёна членские взносы, чтобы не числилось задолженности, и подала ему пять рублей.

Через два дня в воскресенье Коробовы шли в гости к Жирновым. Витька держал отца за палец. Они еле нашли небольшой особняк старинной постройки. Гостей встретила Мария Сергеевна с дочерью Аввой. Когда уселись за стол, из соседней комнаты вышел муж Марии, она представила его, назвав Иваном Ивановичем. Позднее Семён узнал, что настоящее имя мужа — Иосиф Иудович. Обед состоял из обычных блюд, которые, как сказала хозяйка, доставляли с фабрики-кухни, потому что ей готовить некогда, да и продукты хранить негде — погреба с ледником нет. Нетронутыми остались свежая осетрина, красная и черная икра — это уже всем приелось. Женщины выпили по рюмке красного вина, мужчины чокались стопками с водкой. Разговор не вязался, гости чувствовали себя стесненно и в основном только отвечали на вопросы.

На прощанье Авва подала Витьке кулек с леденцами, которые назвала непонятным словом «монпансье». Мария Сергеевна проводила Коробовых до калитки. Подошла легковушка и увезла гостей по дороге на льду Волги до Васильевского полуострова. Они вылезли из машины и облегченно вздохнули. Эта встреча не принесла удовлетворения ни хозяевам, ни приглашенным. И те, и другие через силу старались придать общению товарищеский вид, а в глубине души не могли дождаться минуты расставания. Дружеских, раскованных отношений не получилось. Слишком разными они стали за семнадцать лет, слишком различное положение занимали в обществе.

Продолжая работать в отделении Госстраха, Семён иногда заходил в педагогическое училище. Оно располагалось в новом кирпичном двухэтажном здании, которое стояло у обрывистого берега Волги. Здесь учились не только молодые, но и семейные, взрослые люди. Работало заочное отделение. Страна готовила новую интеллигенцию. Многие впервые узнавали о возможностях страхования и с удовольствием заключали договоры. Доверие к государству росло.

Однажды Коробов столкнулся с высоким, быстрым в движениях и разговоре мужчиной, тоже одетым в военную форму без знаков отличия. Громким командным голосом он спросил:

— А ты что тут делаешь, служивый?

Выслушав объяснение Семёна, мужчина пригласил его в кабинет, у дверей которого висела табличка: «Директор Забабашкин Василий Григорьевич». Он с гордостью рассказал, что служил в конной армии Будённого командиром полка, погладил на груди два ордена боевого Красного Знамени:

— Этот — за Деникина, а этот — поляков даванули как следует.

Бывшие командиры разговорились, закурили. Директор все более подробно интересовался прошлым своего собеседника. Как бы между прочим спросил об отношении его к партии. Семён ответил, что с 1919 года не расстается с партбилетом, поведал о своей работе в Госстрахе. Забабашкин стал серьезным и сказал:

— Брось ты эту ахинею, давай ко мне заместителем, сработаемся. Будешь командовать всем, кроме учебного процесса.

Задав несколько уточняющих вопросов о предполагаемой работе, Семён дал согласие. Так он стал хозяйственником — это было официальное название должности. Ему пришлось заниматься подсобным хозяйством, снабжением столовой, приобретением оборудования, мебели, обеспечивать содержание здания и строительство общежития. Пока учащиеся жили на частных квартирах. Имело училище и свой транспорт — десять лошадей и грузовую автомашину.

Забот было много. Семён, привыкший полностью отдаваться делу, трудился с удовольствием. Жизнь стала для него полноценной и интересной, вновь приобрела смысл.

Семья переехала в коммунальную квартиру. Это была маленькая комнатка. Из Томска прибыл старший сын Анатолий. Жить стало совсем тесно. Но несмотря на свирепый гул шести примусов на кухне и частые ссоры соседей по поводу очереди в туалет Коробовы были счастливы. Впервые все члены семьи собрались вместе, снова имели законное жилье. Семён работал с упоением, а главное — исчезло гадкое чувство человека, находящегося на подозрении.

В одно из воскресений поздравить с новосельем приехал Богданов, привез плетенную из ивовых прутьев корзину с десятком бутылок пива, кулек конфет-подушечек и простенький столовый сервиз.

После непродолжительного обеда Фрося с детьми вышла на улицу. Мужчины остались одни, и Семён осмелился задать вопрос, который давно мучил его. Он спросил, много ли в лагере заключенных по политическим преступлениям. Богданов, разливая пиво, спокойно ответил:

— Не видал ни одного, не знаю, кто такие. Здесь только урки, мошенники, воры и бандиты. Говорят, до меня было несколько осужденных по 58-й статье, но их куда-то переслали, а сейчас одна уголовка сидит. С ними надо ухо востро держать. Сбегут — такое могут натворить, что потом ахнем только.

Друзья оделись, вышли на улицу. Отошли в сторону, к коновязи, где стояла лошадь. Богданов, похлопав ее по шее, заговорил:

— Я что еще приехал — посоветоваться хочу. Отбирают наградное оружие, на которое нет документа с печатью, а у меня шашка с восемнадцатого года. Еще ротой командовал. Какие тогда печати были? Справка затасканная, от руки написанная, и все. Неужели отдать шашку?

Семён затоптал окурок, долго смотрел в сторону Волги.

— Я бы сдал.

— Ну ты пойми, я с ней по всем фронтам прошел, во всех боях. На клинке моя фамилия выбита, а тут отдай! Какой-нибудь сморчок будет носить! Я решил бросить ее в реку, пусть никому не достанется, раз мне нельзя. Вон она в санках лежит.

Он достал из-под сена завернутое в простыню оружие, и друзья пошли к спуску на Волгу. Наступили сумерки, прохожих не было. На льду Богданов достал шашку, поцеловал и торопливо бросил в прорубь, пробитую для полоскания белья.

В конце 1939 года Семёну на территории училища выделили новую квартиру. Фрося не верила такому счастью. Теперь семья расположилась в трех комнатах, а обедать собиралась в просторной кухне. Знаменательными событиями стали окончание Анатолием средней школы и проводы его в Ленинградское военно-инженерное училище. Семён не приветствовал решение сына.

— Имей в виду: как оденут тебя в форму, так перестанешь себе принадлежать. Жить будешь по команде. Шел бы, как Саша, учителем, милое дело — с детишками возиться.

Но Анатолий боготворил отца и во всем старался ему подражать, поэтому тоже хотел стать командиром.

Незаметно подрос младший сын и в следующем году пошел в школу.

Рыбинское педучилище, как все в стране, меняло свой облик — благоустраивалось. Производственные собрания, демонстрации в дни праздников, шумные митинги по осуждению врагов народа создавали впечатление единства в обществе, рождали чувство участия каждого в управлении страной. Казалось, что уже совсем недалеко провозглашенное равенство, братство и материальное благополучие.

 

В это солнечное утро, как всегда, великая труженица Волга тащила на себе белые пароходы, длинные плоты, кряхтящие буксиры с огромными баржами. Любовно качала на волнах рыбацкие лодки. Могучие воды славной реки двигались с достоинством, гордо и величественно.

Оживали улицы города, жители спешили на работу к станкам, на стройки и заводы. Слышались приветствия, светились улыбки, звучал смех. Из громкоговорителей раздавались бравурные марши и бодрые советские песни. На берегу нетерпеливо волновались пассажиры, ожидающие паром, громко осуждая нарушающих очередь. С притворным гневом покрикивали возчики на своих лошадей.

Открывались магазины, торговые ларьки, лоточницы в белых фартуках предлагали конфеты-леденцы, пастилу, ватрушки, папиросы. Из пригородных деревень торопились повозки. Крестьяне везли на базар свои домашние продукты, овощи, рыбу, живую птицу. Начиналась обычная жизнь обновляющегося города. Никто еще не знал о страшной беде, которая обрушилась на страну в четыре часа утра.

Войну почувствовали в Рыбинске на следующий после ее объявления день. Военкоматы провели мобилизацию почти всех военнообязанных. На улицах сразу стало пустынно. Из 150 тысяч жителей за две недели было призвано в армию более десяти тысяч. Спешно проводилась переподготовка будущих фронтовиков. Мирному населению давали уроки обороны. Война прорвалась сюда за считанные дни. На правом берегу Волги, почти у самой воды, располагался вновь отстроенный завод по выпуску авиационных моторов. День и ночь гудели уже изготовленные и находящиеся на обкатке двигатели. В парке на левом берегу устанавливались зенитные орудия. Низкий правый берег весь был уставлен автоматическими зенитками, защищающими территорию заводских цехов.

Строились бомбоубежища. Они напоминали большие овощехранилища. На стадионах весь световой день показывали, как нужно сбрасывать с крыш зажигательные бомбы, и объясняли различные способы их тушения. Колоннами подходили ученики школ, рабочие заводов, бойцы дружин по борьбе с «зажигалками». В районах города, расположенных вблизи охраняемых объектов, жителям раздавали взрослые и детские противогазы. Начались учебные тревоги. В первые дни они поднимали панику среди горожан. Гудели все заводы, пароходы, катера, паровозы. Дико выли сирены на улицах. Из громкоговорителей доносилось со всех сторон: «Граждане, воздушная тревога! Все в бомбоубежище!» Народ сломя голову бежал в укрытия.

Семён как общественный руководитель гражданской обороны района почти не бывал дома.

Первые авианалеты начались в конце июля по ночам. Бомбардировщики гудели в темном небе и рвались через Волгу к авиационному заводу № 26. Ослепительно-белые столбы света от заградительных прожекторов шарили по небу в поисках вражеских самолетов. Когда они натыкались на один из них, открывали беспорядочный огонь зенитные батареи. Осколки от снарядов сыпались на крыши домов. Люди прижимались к скамейкам в бомбоубежищах.

Авиазавод охранялся надежно. За всю осень 1941 года ни одна бомба не упала на его территорию. Хаотично сбрасываемые, они попадали в жилые кварталы, большие разрушения понесла ремонтно-эксплуатационная база флота. Появились жертвы среди населения.

В середине сентября тысячи горожан собрались на берегах Волги. Люди стояли молча, скорбно глядя на воду. По реке, поддерживаемые понтонами, буксировались военные корабли. Балтийская флотилия отступала на Каспийское море. Гражданские суда уступали дорогу, вставали на якорь и терпеливо ждали прохождения каравана. Люди понимали, что это уплывают надежды на мирный исход предстоящих событий.

В середине августа началась эвакуация жителей из опасных районов города. Педучилище находилось на противоположном берегу от авиазавода. Именно с этой стороны заходили для бомбежки самолеты врага. Семьи преподавателей и администрации отправляли в Сибирь. Фрося с сыном уезжали в Курганскую область. Двухэтажный пароход «Роза Люксембург» был забит отъезжающими.

Прощались Коробовы на нижней палубе. Семён поцеловал жену и сына в губы, обнял обоих и сошел на дебаркадер.

Пароход медленно отплывал, люди закричали, прощально замахали руками, послышались рыдания. Среди этой массы пассажиров и провожающих, потрясенных вынужденным расставанием, недвижимы были только двое. Семён и Фрося неотрывно смотрели друг на друга, не замечая никого вокруг, а у восьмилетнего Витьки нервы не выдержали, он заплакал и уткнулся лицом в подол матери.

Вернувшись в квартиру, Коробов сел за стол и написал заявление. Оно было кратким: «Прошу призвать меня в РККА в состав Ярославской коммунистической дивизии».

В военкомате пожилой начальник мобилизационной части устало глянул на заявление:

— Что это ты в добровольцы рвешься, не мальчик ведь. Подойдет время, и так заберем.

Не услышав ответа, он внимательно оглядел молчавшего Семёна, положил заявление в папку.

— Ладно, заходи завтра часам к двенадцати. Разберемся.

На следующий день военком пояснил, что Коробов С. С. как руководитель гражданской обороны имеет бронь, и удовлетворить заявление он не может. Говорил доверительно, по товарищески:

— Ты же сам сидел на моем месте. Понимаешь, что власть не перепрыгнешь. Сразу голову сдернут.

Семён прекрасно знал, что бронирование от мобилизации проводится по совместному постановлению горкома партии и горисполкома на основе данных с предприятий и организаций. В эти списки входили только утвержденные категории специалистов, служащих и партийно-советских работников. Зная особенности этой процедуры, он решил как коммунист обратиться прямо в горком.

В приемной сказали, что секретаря нет, приедет через час. Пришлось занять очередь и ждать. Жирнова появилась раньше. Она выглядела устало, похудела и подурнела. Окинув взглядом ожидающих, сухо произнесла:

— Коробов, зайдите ко мне, есть дело.

В кабинете она сняла плащ, села к столу, уставилась на Семёна. Он начал объяснять причину своего посещения. Она бесстрастно перебила его. Было видно, что в голове ее крутится сразу несколько проблем.

— Знаю я все. Пришла с заседания исполкома, слушали отчеты военкомов. Мобилизация идет медленно. Не хватает командного состава. В перерыве горвоенком рассказал о твоем заявлении. Его самого менять надо — не справляется. Привык сидеть в конторе, берись за это дело, тебе не привыкать.

Семён сразу отказался и положил на стол заявление. Она не стала его читать.

— Отдай в канцелярию, пусть зарегистрируют. Вечером подпишу. Я знаю, тебя не переломишь. Да я и сама пешком ушла бы на фронт от этой карусели. Теперь поспать некогда. Все отдаем в армию — лошадей, автомобили, пароходы под госпитали. Урезают фонды на продукты. Заводы, на которых есть станки, переключены на военные заказы. Уже спецметалл поступает. На все строгие графики, постоянный контроль и спрос по полной. А тут еще тревоги, бомбежки. В общем, дремать не приходится.

Мария Сергеевна подошла к Семёну, подала руку на прощанье, на миг приникла к его плечу.

— Ну, командир, вперед. Удачи тебе, в добрый час, Семён! Иди, а то там люди ждут приема.

Семён по-военному повернулся и вышел. Дверь за ним давно закрылась, а Мария все еще недвижно стояла, обуреваемая воспоминаниями бурной боевой молодости.

 

За два месяца войны город совершенно изменил свой вид. На улицах, на рабочих местах все больше появлялось женщин. В основном они и пожилые мужчины входили в группы, ответственные по гашению зажигательных бомб. Исчезли грузовые машины. Лучшие административные здания и пассажирские пароходы занимались под госпитали. Окна в домах заклеивались бумажными лентами и закрывались плотными шторами. Ночью город исчезал во тьме. Появление где-то света характеризовалось как вредительство и даже как измена Родине.

Формирование Ярославской коммунистической дивизии проходило с трудом. Члены партии, как правило, работали на заводах, получивших задания на поставку оружия, товаров и продуктов для фронта. Все они были забронированы от мобилизации. Приходилось срочно искать им замену, а это было непросто — многие из них считались опытными специалистами. Укомплектовывалась дивизия и за счет беспартийных добровольцев. Военкоматы работали круглосуточно. Семён пришел, как полагается, в мобилизационную часть. Начальник устало, без эмоций достал его заявление.

— Добился все-таки! Ну, тогда давай на батальон. Некого назначить. Подходящие давно на фронте.

— Зачем? С ротой бы справиться, и то хорошо. Я ведь уже три года, как не служу.

— По званию ты выше подходишь, да там некуда. Высшее командование утверждено в обкоме. Давай, восстановим тебя в звании комбата. Послезавтра приказ будет в полку. Можешь ехать.

Рыбинские воинские части располагались на станции Переборы недалеко от города. Раньше здесь базировались бомбардировщики дальнего действия. Сейчас они улетели в Эстонию, и освободившиеся казармы заняла пехота.

Командир полка, солидный, спокойный, выслушав доклад Семёна, внимательно оглядел его. Неторопливо поднялся и подал руку.

— Читал твою биографию. Недаром поседел. Сейчас такого и надо. Страна в опасности. Принимай второй отдельный батальон. Такой один в дивизии для выполнения самостоятельных задач. Да ты сам знаешь… Мне сейчас некогда, комиссар тебя завтра представит подчиненным.

Приняв командование, Семён привычно погрузился с головой в обучение и подготовку к боям своего батальона.

В первой половине октября подошел железнодорожный состав, и началась погрузка. В полдень эшелон покинул станцию и двинулся на запад.

Среди ночи вокруг эшелона раздалось несколько взрывов. Поезд резко затормозил, послышались тревожные гудки паровоза. Все члены штаба выскочили на насыпь. В небе рокотали улетающие бомбардировщики.

Прибежал командир первой роты, сообщил, что метров за двадцать впереди состава разрушен путь. Семён скомандовал:

— Все долой из вагонов! Самолеты вернутся. Следить за личным составом, чтобы не растерять людей!

Комиссар с командиром побежали вдоль эшелона. Вдруг в одном из вагонов вспыхнуло пламя. В чем дело? Взрыва не было, а пожар возник? Через несколько минут подтащили красноармейца в изорванной гимнастерке. Командир взвода, задыхаясь от гнева, прокричал:

— Он, гад, поджег! Мы сидим, а он — ать, и к эшелону. Слышим, что-то льется, а как спичку кинул в керосин — его и увидели, стоит с пустой лампой.

Загасить пожар не успели, как налетели три самолета, и посыпались бомбы на освещенный эшелон. Ни одна из них не попала в состав, но от горевшего вагона вспыхнули два соседних. Пришлось расцепить состав, чтобы прекратить распространение огня.

Прибежал радист, сообщил, что полковая связь молчит, ответила дивизия. Семён взял микрофон.

— «Волга», «Волга», я «Стрела-два». Как слышите? Прием!

— Я «Волга»!

— Сообщаю, были гости. Сверху. Нашумели. Испортили дорогу. Мы отдыхаем.

— За тобой следует родня, тоже встанет на отдых. Даю тебе один час на сборы.

Рация смолкла, надсадно хрипела, дрожал от напряжения ее зеленый глазок. Вдруг она вновь заговорила открытым текстом:

— «Стрела-два», задержишь движение — расстреляю!

Бомба упала в край насыпи. Взрывом вывернуло шпалы, изогнуло рельсы. Один пролет пути был непригоден. Начинало светать, и красноармейцы приступили к разборке завала. Первый взвод побежал в сторону пути искать место хранения запасных рельсов, второй — в другую. Семён с комиссаром возвратились к штабной рации. Проходя мимо обгоревшего вагона, увидели, что на раме каркаса висит тело человека со связанными руками. Поясной ремень обхватил шею. «А это что такое?» — спросил Семён у курящего в стороне красноармейца. Тот бросил самокрутку и, вытянув руки по швам, волнуясь, доложил:

— Поджигатель, товарищ комбат. Сбежал, еле догнали. Оружия-то нет. Ремень подаем: «Вешайся, скотина». А он: «Не могу, — говорит, — я верующий, не положено». Тогда мужики ему помогли.

У повешенного был распорот живот, и кишки, от которых еще шел пар, свесились до колен. Семён промолчал и прошел дальше. Комиссар последовал за ним.

От ближней будки путеобходчика принесли два рельса. Прибежал и сам обходчик, взялся руководить работой. Дело пошло быстрее.

Минут через тридцать внутри паровоза что-то загрохотало, он выбросил в небо яркий пучок искр и осторожно перетащил эшелон через новые рельсы. Погрузили погибших и раненых, разместились остальные потные и грязные воины, и состав, набирая скорость, двинулся в сторону Москвы. Паровоз победоносно пускал пары и с удовольствием расстилал над вагонами черную развевающуюся бороду дыма.

Еще при погрузке путеобходчика пригласили в вагон, чтобы подвезти, но тот замахал руками:

— Айдате вы, айдате, освобождайте путя, а я сам доковыляю.

Он стоял, худенький старичок, шутливо приложив руку к козырьку затасканной кепки, поворачивая голову вслед каждому вагону, а на лице его застыла печать скорби. Не успели отъезжающие скрыться из виду, как за ними уже мчался следующий состав, полный военных. Фронт безостановочно поглощал людей эшелон за эшелоном.

К середине октября огромные силы немецкой армии были брошены на взятие Москвы. С юго-запада, обойдя сопротивлявшуюся Тулу, рвалась танковая армия Гудермана. С северо-запада немцы наносили удар на город Калинин и далее в обход столицы с целью отрезать ее от страны. Но самая критическая обстановка сложилась на западе. Шли жестокие бои за Наро-Фоминск, от которого до Москвы оставалось 70 километров. Немцы овладели Можайском и, не ожидая подкрепления, устремились вперед по автомагистрали и параллельно ей. Танки могли достичь столицы за три часа.

Второй отдельный батальон Рыбинского полка с приданным противотанковым взводом выдвигался на можайском направлении. За сутки он преодолел более 80 километров. Старая кобылица, тащившая небольшую пушку, качалась от усталости. На рубеже, где кончился лес и открылось широкое поле, солдаты заняли оборону. Батальон имел самостоятельную задачу — задержать продвижение противника до подхода резервных частей. Две роты со взводом истребителей танков окопались посреди поля, третья рота готовила окопы на краю леса по обе стороны дороги. Здесь же расположился штаб. Семён обходил окопы, делал замечания, отправил вперед головной дозор, дав задание при обнаружении противника с боем отходить в расположение роты. Когда красноармейцы обустроились, напряжение спало, многие начали дремать.

Кругом чувствовалась благодать ранней осени. Вздыхали расшевеленные ветерком елки. Где-то деловито барабанил дятел. В небе вели озабоченные разговоры пролетающие косяком гуси, бесстрашные трясогузки бегали по перевернутой земле окопных брустверов в поисках червяков. Блестящая паутина, нехотя извиваясь, плыла над полем. Запах полыни и лебеды кружил голову и тянул ко сну. Казалось, что кто-то пошутил о войне и что это лишь сплошная выдумка.

В полдень вдали послышались винтовочные выстрелы и лихорадочный треск автоматов. В бой вступили дозорные. Из окопов поднялись сотни голов, все напряженно ждали возвращения товарищей. Однако из леса вышел отряд немцев, развернулся в цепь и двинулся в сторону окопов. Комиссар надвинул фуражку до ушей:

— Ну, началось!

Семён, не отрывая глаз от передней линии обороны, спокойно ответил:

— Это не наступление, а разведка боем.

Как только оборона открыла огонь, наступающие бегом возвратились в лес и скрылись в нем. Начался минометный обстрел окопов. И не менее батальона автоматчиков бросились в атаку. Бой не утихал до наступления темноты. Передовые роты потеряли половину своего состава. Обещанное подкрепление не появлялось. На позывные рации не было ответа. Семён понимал — происходит что-то непредвиденное, но все еще надеялся на помощь. Он не знал, что уже двое суток в десяти километрах в сторону Москвы укреплялась и формировалась генеральная линия обороны с артиллерией и бронетехникой, готовящейся к контрнаступлению. О поддержке сражающегося батальона не шло речи. А там всю ночь убирали убитых, выносили в тыл раненых, делили последние патроны и гранаты. Семён отправил на пополнение переднего края половину третьей роты во главе с командиром. К ним присоединился комиссар.

На рассвете вновь ударили минометы и послышался рокот моторов. По дороге на поле вышли семь танков, разошлись по сторонам и двинулись на окопы. За каждым из них группировалась пехота.

Остатки двух рот на передней линии обороны сопротивлялись около часа. Были подбиты четыре танка, но оставшиеся три подошли вплотную, а пехота забросала окопы гранатами. Теперь наступающие устремились к автостраде, уходящей в лес. Здесь готовились к бою оставшиеся бойцы третьей роты. На дне окопа стояли, как огромные консервные банки, четыре противотанковых гранаты. Семён скомандовал помощнику и командирам взводов:

— Выдвинуть троих с гранатами навстречу танкам. Остановить их как можно раньше, тогда с пехотой справимся.

Двое красноармейцев подорвали танки, третий не успел бросить гранату, был убит, и она взорвалась у него в руке. Оставшаяся стальная махина упорно двигалась, рокотали два ее пулемета, бухала пушка.

Навстречу выбежал четвертый красноармеец, но через несколько шагов был сражен автоматной очередью. Подвели очередного молодого парня. Он дрожал и вырывался. Рухнул на колени и зарыдал. Танк надвигался. Семён глянул вдоль окопа, некоторые красноармейцы бросали винтовки, садились на дно.

— А-а! Черт возьми!

Он скинул фуражку, сбросил шинель, выскочил на бруствер, добежал до убитого и упал. Граната валялась рядом. Семён схватил ее и пополз. В нем проснулось знакомое чувство отчаянной удали. Тело и разум были подчинены одной цели. Когда до лязгающих гусениц осталось всего несколько метров, он метнул гранату. Хищное пламя хлестнуло по глазам, голова разрывалась от боли и дикого воя внутри нее. Он заставил себя подняться, увидел, как красноармейцы бегут к нему, безобразно разинув рты. Что-то невероятно тяжелое впилось ему в спину. Земля вдруг поднялась и ударила его в лицо. В затухающем мозгу медленно проплыла бесстрастная мысль: «Боже мой, какая тишина».

А над ним гремели выстрелы, орали сражающиеся, объятые страхом и безысходностью. С одной стороны — в серых шинелях, с другой — в зеленых. Они били, кололи, рвали руками и душили друг друга, грызли зубами, ползали по окровавленной земле...

 

 
   
 

Проталина\1-4\18 ] О журнале ] Редакция ] Контакты ] Подписка ] Авторы ] Новости ] Наши встречи ] Наши награды ] Наша анкета ] Проталина\1-4\16 ] Проталина\1-4\15 ] Проталина\3-4\14 ] Проталина\1-2\14 ] Проталина\1-2\13 ] Проталина\3-4\12 ] Проталина\1-2\12 ] Проталина\3-4\11 ] Проталина\1-2\11 ] Проталина\3-4\10 ] Проталина\2\10 ] Проталина\1\10 ] Проталина\4\09 ] Проталина\2-3\09 ] Проталина\1\09 ] Проталина\3\08 ] Проталина\2\08 ] Проталина\1\08 ]

 

© Автономная некоммерческая организация "Редакция журнала "Проталина"   19.06.2014