Позднее прозрение

— Тосковал Фёдор-то Андреич! Ой, тоскова-а-ал! — баба Маня грустно поведала Андрею, вытирая уголком повязанного под подбородком платка глаза, хотя слез вроде бы и не было. — Как Клавдию-то схоронил, так и затосковал. Все сидел на лавочке, высматривал, не идете ли который из вас — ты али твоя матушка Тамарушка. Жда-а-ал вас-то, а ишь, как получилось — не довелось даже на похороны-то приехать. После Клавдеи-то он сдал сильно! Оне ить душа в душу шестьдесят годков прожили и, поверишь ли, ни разу не ругивались. Да, тоскова-а-ал. Да и она, видать, там тоже по ёму тосковала, вот и забрала к себе. Ить как раз на сроковой день и забрала. Помянули, как полагается, на погост сходили, потом чаю попили, по рюмочке на помин души выпили. Утром прихожу, а Фёдор-то Андреич все сидит в красном углу, к стене привалившись. Видать, сразу опосля нас и помер, сердешный. Слава те, Господи, не намаялся. Господь прибрал. А ить много моложе меня обои были. Тоскова-а-ал дед-то. Переживал, что на похороны Клавдеи ни Тамарушка, ни ты не приехали.

— Баба Маня, а тебе-то сколько уже?

— Ой, голубок ты мой сердешный, дак я и сама ужо забывать стала. У меня уж внучка на пензию лонись вышла. На северах работала, дак на пять годков раньше отпустили. А мне-то самой уж девяносто скоро стукнет.

— Здорово! — восхитился Андрей.

— Дак и чё здорово-то? Здорово, когда не болит ничё, а когда то суставы ломит, то голова болит, дак уж и здоровова-то мало. Ладно, пошли-ка, вон старухи уж почти до деревни доковыляли. Не догнать.

Андрей еще раз обвел взглядом могилки деда и бабки, поправил прислоненные к крестам городские венки, поклонился. Баба Маня трижды перекрестилась, и они отправились домой с погоста.

Несмотря на свои почти девяносто, баба Маня шла довольно споро. Старух, конечно, не догнали, но и к дому Фёдора Андреевича пришли немногим позднее их. Баба Маня перед дверью посторонилась, пропуская Андрея вперед. Он-то хотел зайти следом, но она подтолкнула:

— Тебе первому надо с погоста.

Едва Андрей переступил порог, как стоявшая сбоку от двери старушка прыснула ему в лицо изо рта водой. Он отпрянул в сторону, потянулся утереться ладонью, но ему услужливо подали полотенце.

— Не обижайся, милок, так положено. Это чтобы печаль смыть. Дед-то твой во все это не верил, вот и тосковал.

Вернувшиеся с погоста столпились у рукомойника, а потом дружно направились к столу. Снова, как на кладбище, помянули усопшего кутьей. Старушки перекрестились на висевшую в углу икону Николая Угодника, защитника всех страждущих, выпили, не чокаясь, по граненой стопке водки, съели по блину.

Зинаида принесла кастрюлю сваренной на курином бульоне лапши, разлила по тарелкам.

— Андрюшенька, скажи слово за деда, — попросила баба Маня.

— Хороший был человек! Как в таких случаях говорят, царствие ему небесное и пусть земля ему будет пухом.

Андрей не знал, что еще можно сказать в таких случаях про своего только что похороненного деда, поэтому замялся.

— Да, и его светлый образ навсегда останется в нашей памяти, — добавил он дежурное, что обычно пишут в некрологах.

— Святой был человек, — проговорила баба Маня. — Никому худого слова не говаривал. А уж с Клавдией-то как любо жили! Душа в душу, — повторила она уже сказанное на кладбище.

— Да уж, да уж, — вполголоса подхватили старушки.

Мужиков, что копали могилу и хоронили деда, за столом, вопреки обычаю, не было. Они взяли две бутылки водки и уехали работать, обещая зайти вечером и помянуть честь по чести.

— Клавдея-то порой, бывало, и прикрикнет, а он смолчит, и все. Уж чево-чево, а не ругивались, это правда, — продолжали поминальщицы.

— А мастеровой-то какой был! — включилась Зинаида. — И по дому все умел, и топором потесать, и доску строгнуть. А печки, почитай, у всей деревни его руками сложены.

— Да-а-а, мастер был, царство небесное…

— И какой мастер! Печку-то зимой как протоплю, дак все тепло в доме остается, не выдувает. И окна не плачут, хоть какой мороз.

— Ево лежанкой я тольки и спасаюсь. И простуду выгоняю, и поясницу лечу, когда прихватит.

Выпили чаю с принесенными кем-то из соседок сладкими ягодниками и стали расходиться.

— Ты, Андрюша, мужики-то ввечеру придут, дак зови меня, — говорила Зинаида. — Я угощение-то сделаю. Не мужицкое дело стол накрывать да посуду мыть.

— Хорошо, спасибо больше! Я обязательно позову.

— Вон на той стороне дороги дом с зелеными окнами. А то можно и у нас стол собрать.

— Нет, Зинаида, негоже поминки в чужом доме устраивать, — урезонила баба Маня. — Не по-людски это. Да и беду накликать можно. Ох, жалко, што матушка-то твоя Тамарушка не приехала. Жалко!

— Так я же говорил, она в больнице лежит.

— Вот и на похороны Клавдии-то тебя дед ждал да ждал, не дождалси. И на погосте все на дорогу поглядывал, не едешь ли.

— Да я за границей в командировке был! Я ведь и узнал-то уже только спустя неделю, когда домой вернулся, — в который раз уже за эти сутки оправдывался Андрей. Все в деревне уже знали про его командировку, но все равно судачили про это.

Когда все ушли, Андрей сел к столу, налил стопку водки, еще раз мысленно пожелал деду царствия небесного, выпил, медленно обвёл взглядом комнату. В последний раз был он здесь несколько лет назад, но ничего с тех пор не изменилось. Все оставалось на прежнем месте, так же стояла в горке привезенная из-за границы красивая чайная пара из тонкого китайского фарфора. Наверняка за все эти годы никто ни разу не пил из этой чашки чай, а служила она украшением да поводом похвастать перед односельчанами иностранным подарком внука.

Все в доме было, как всегда, только на этот раз по обычаю на зеркало и на старенький телевизор были наброшены полотенца. Одиноко стояло на телевизоре блюдечко со стопкой, накрытой давно зачерствевшей скибкой хлеба. Значит, дед не убирал эту поминальную стопку с самых похорон и в знак траура не включал телевизор.

— Тоскова-а-ал! — вспомнил Андрей не раз сказанное бабой Маней.

Затоскуешь тут в полном одиночестве! Прожили старики вдвоем больше шестидесяти лет. Как пришел дед с фронта, так почти сразу же и женился. И ведь, сколько Андрей помнит, старик ни разу никуда не уезжал. Это они с матерью наведывались в деревню. Иногда вместе, иногда, если Андрей уезжал в детский оздоровительный центр, мать навещала родителей одна.

— Надо же, — поразился Андрей, — выходит, дед и бабка ни разу в жизни не расставались! — И тут же удивился тому, что произнес все это вслух, хотя был в доме один. — Да, тут затоскуешь!

Он вышел в ограду, сел на лавочку возле стены. По словам бабы Мани, именно тут сидел дед целыми днями после смерти бабушки, высматривая вдоль улицы дочь и внука. На этой самой лавочке еще совсем маленьким не раз Андрей сиживал с дедом. Но ему тогда не сиделось, все порывался сорваться и куда-нибудь бежать, а дед обнимал его за плечи и просил посидеть рядом.

— Набегаешься еще, — укорял он. — Вот вырастешь, набегаешься по белу свету, придешь, сядешь на эту лавочку, а нас с бабкой уж и нет. И не к кому прижаться, пожалиться. Посиди ишо маленько. Побудь с дедом.

Эти слова Андрей слышал и будучи еще совсем маленьким, и уже достаточно взрослым, когда учился в старших классах. Ребенком не сиделось, потому что надо было бежать к друзьям, а когда вырос, стал стесняться проявления этой дедовой нежности. Мать растила его без отца, держала в строгости, считая, что только так сможет вырастить его закаленным, готовым к суровостям жизни. Бабушка, наоборот, пыталась дать то, чего, как ей казалось, внук не получал от матери. Ее постоянная забота его смущала — он бурчал, что не маленький, чтобы с ним сюсюкать. А теперь сидел на лавочке и вспоминал, как бабушка по утрам гладила морщинистыми сухонькими ладошками его голову. Он удивлялся, что такие скрюченные и мозолистые пальцы могут быть такими нежными.

Он бы сейчас прижался к деду, сам бы обнял его за острые плечи, но нет уже деда. И никогда больше не будет. Прав он был, говоря, что потом некому будет пожалиться. Андрей бы и не стал жалиться, он бы просто сидел рядом, такой молодой и сильный. А дед бы молча смотрел на него и радовался, что у внука все хорошо. А бабушка бы тоже сидела на ступеньках, как это часто бывало по вечерам, и любовалась бы ими, своими родными, как она говаривала, мужчинками.

Баба Маня говорит, дед тосковал. Тоскова-а-ал… Затоскуешь тут, когда каждая мелочь напоминает о былой силе, которую не вернуть, об ушедшей жене, о стремительно пролетевших годах. И остается только ждать собственного конца. Каково вот так сидеть и ждать смерти, которая уже и не страшна, потому что впереди нет ничего светлого и радостного? Единственная дочь вот уже тоже на пенсии, внук мотается по белому свету, изредка заглядывая к старикам, где скоро начинает скучать по привычной шумной городской суете. Сходить поговорить к соседям? Так ведь все уже переговорено на много раз. Газет нету, это раньше выписывали много всяких. Клавдия всегда первым делом оформляла «Крестьянку» да «Работницу». А потом и эти стали не по карману и не к душе — запестрели рекламами дорогих, совсем не крестьянских одежек.

Вот телефон в каждый дом поставили. Им как семье ветерана войны — в первую очередь. А кому звонить? Мане через дорогу или Зинаиде? Так ведь лучше дорогу перейти и поговорить. На озеро давно отходил — ноги не те, да и законов всяких напридумывали, теперь нельзя сетками ловить. Браконьерство, видишь ли! Раньше, когда все общественным было, всей деревней сетки круглый год ставили, рыбой жили, а теперь какие-то городские хозяева объявились.

Обо всем этом, помнится, дед с горечью рассказывал Андрею, когда он приезжал навестить стариков, и укорял, что они, журналисты, не пишут про эти дела, а всё выискивают разного рода страшилки. Вон, недавно «сплетница» писала, будто в их лесах какой-то снежный человек водится. Да отродясь тут про таких никто не слыхивал, а уж мужики все леса вдоль и поперек исходили на охоте-то!

Андрей вдруг встрепенулся, заметив, что за целые сутки, как он приехал в деревню, его телефон, не умолкавший в городе даже поздним вечером, не зазвонил ни разу. Достал из кармана мобильник, посмотрел на экран. Сети не было.

— Надо же! — удивился он. — Вроде в самых глухих местах связь теперь есть, а тут, всего в каких-то полутора сотнях от областного центра, оказалось, нет связи.

Вернулся в дом, достал из рюкзака ноутбук, положил на стол, и тут вспомнил, что без мобильной связи в Интернет не выйти. Захлопнул крышку и стал смотреть в окно на медленно наползающие из-за деревни сумерки. Скоро должны заявиться мужики, которые копали могилу и хоронили деда. До их прихода надо было чем-то заняться.

Андрей встал, открыл верхний ящик комода, где раньше лежали фотографии и поздравительные открытки. Они никогда не выбрасывались, а складывались стопочками и перевязывались разноцветными ленточками. Все это добро покоилось на прежнем месте, сверху лежала большая тетрадка в картонных корочках. Такие тетради, как помнил Андрей, именовались амбарными книгами. Андрей видел их, когда приезжал на каникулы. Дед, работая счетоводом, просиживал вечерами за разными бумагами и что-то заносил в амбарные книги, подолгу стучал косточками счетов.

— Странно, — подумал Андрей. — Неужели дед на старости стал контролировать семейный бюджет?

Достал из ящика эту книгу с привязанным к ней тонкой капроновой ниткой химическим карандашом, открыл первую страничку. Крупным почерком на ней было написано: «Я ушел на озеро. 04.30». Дальше следовала вторая запись: «Сударыня! Не соизволите ли Вы почистить рыбу и сварить уху? 12.15». А ещё ниже другим почерком: «Сами не баре! Я с Вами не намерена за одним столом сидеть до тех пор, пока не услышу извинений. 12.20».

Андрей заулыбался. Значит, эта книга служила семейным бортовым журналом, с помощью которого общались иногда дед и бабушка. Перелистнул страницу.

«Сударыня! Уха получилась вкусной. Рекомендую отведать. 13.45». — «Спасибо! Сыта по горло Вашей наглостью. Без ухи проживу. 13.50» — «Ну, как знаете! Было бы предложено. 13.55». — «А перец куда задевали? 13.58» — «Глаза разуйте! Где был, там и лежит. 14.00».

Эта переписка показалась настолько забавной, что Андрей во весь голос рассмеялся. Ай да старики! Это же надо додуматься! Поссорились, не хотят друг с другом разговаривать, переписку затеяли. Ой, молодцы! И, главное, пишут без ошибок, со всеми надлежащими знаками препинания, хотя у того и другого всего по три класса образования.

«Эту бы переписку да показать студентам журфака, чтобы устыдились своей безграмотности», — подумал Андрей и перевернул страницу.

«Не пойти ли нам спать, сударыня? 21.45». — «Я с таким кобелем не намерена спать в одной постели! Лучше на лежанке. 21.46». — «Лежанка не топлена — простынете. Заболеете. 21.48». — «А заболею да помру, так Вам хоть руки развяжу. У вас вон уже есть молодуха на примете. 21.50». — «Не говорите глупостей, Сударыня! Пойдемте спать. 21.52». — «И один поваляетесь в холодной постеле! 21.55». — «Да полно глупости-то пороть! Только и делов, что помог бабе стайку отремонтировать. 22.00». — «Полдня он стайку ремонтировал. Кобель Вы и никто больше! 22.10. Спокойной ночи!»

Записи продолжались уже на другую тему, значит, старики помирились. Поскольку в журнале было указано только время, но не было дат, нельзя было и определить, когда они поссорились снова.

«Щи — в печке. Кушайте на здоровье, морда бессовестная, кобель несчастный! Не знаю, сколько времени. Могли бы хоть часы отремонтировать, а не по чужим дворам шляться». — «Часы отремонтировал. Что еще изволите? Время вечером по телевизору поставите». — «Дров-то и я мог бы принести. Чего же не сказали?» — «Сама не переломилась! Вам силы на молодух беречь надо».

Потом снова шла переписка, приглашающая ко сну. Значит, у них снова мир.

Увлекшись чтением, Андрей очнулся, только когда открылась входная дверь.

— Можно? — это был один из копальщиков, муж Зинаиды.

— Да, да, конечно! — засуетился Андрей. — Проходите, пожалуйста, к столу! Или руки помыть?

— Да не надо! Не такие уж и грязные, — отмахнулся вошедший.

— Мне Зинаида наказывала, чтобы, как вы придете, ее предупредил. Она хотела закуску приготовить.

— Да не надо нам тут Зинаиды. И без нее найдем, чем закусить. Выпить-то есть?

— Этого — сколько угодно.

— Вот и ладно! Ну, мужики, помянем Фёдора Андреича, добрейшей души был человек. Пусть земля ему будет пухом!

Поскольку в доме не было соблюдающих обычаи старух, первым делом выпили, а потом уже закусили кутьей, блинами и рыбником.

Андрей пошел разогревать суп, но Николай его окликнул:

— Не суетись ты! Мы и холодного похлебаем. Так даже вкуснее.

— Не надо греть! Не надо, — поддержали остальные. — Мы это, не интеллигенция. Мы по-простому любим. А не за столом, дак и совсем бы хорошо было.

— Да ты, Николай, скажешь тоже, чё нам, из-за стола на улицу, што ли, поминать идти? Нет, покойный в дому жил, тут и положено поминки устраивать.

— Да я это так просто. Мы ведь чаще-то как? На берегу с мужиками. Или возле бани. Напаришься, в озеро окунешься, да как по стопарику накатишь!

— Ой, после байны-то душевно! Вот завтрия бабы байну натопят, мы тебя по-нашему, по-деревенски-то веником попотчуем! Ладно, чё расселись-то? Наливай, Никола! Заодно и бабу Клаву помянем. Ой, хорошая у тебя была бабка! Не зря ее дед Сударыней называл. Ну, царствие им небесное! Не заждалась своего Сударя. Быстро к себе призвала. Она ведь ревнющая была! Ну спасу нет, до чего ревнивая! Как-то на Иванов день баба Маня пошутила, что дед-то в молодости еще тот ходок был. Мол, и к ней клинья подбивал, даром, что на пять годков старше, а уж молодух, так ни одной юбки не пропускал. А баба Клава-то сидит, смотрит так на всех, и непонятки берут — это как же так? В деревне все про всех знают, а она про своего мужа такого да не знала! Ох, кобель проклятущий!

Ну, старухи-то захохотали, мол, разыграли тебя, дуру старую. Разыграли-то разыграли, а она с тех пор стала за дедом приглядывать. Уж если какой вдове по хозяйству чем помог, так потом неделю с ним не разговаривала.

— Погодите, а как же дед печки клал? Ведь, говорят, во всех домах он печки делал.

— Дак она от него ни на шаг не отходила. Он клал, а она глину месила, кирпичи подавала. Ни на шаг от мужа.

— Это что, на восьмом десятке? — изумился Андрей.

— Да и на девятом тоже, — уточнил Николай, и все засмеялись.

И вот теперь стали Андрею понятны те намеки насчет старого кобеля, что написаны в «бортовом» семейном журнале. Ну, дед! Ну, бабка! Ей-богу, как молодые!

Помянули мужики хорошо! Уходили с поминок нетвердой походкой, обещая назавтра устроить городскому гостю настоящую баню.

— Ты смотри, Андрюха, не сгузай, — обнимали его по очереди и хлопали по плечу. — Семь дён надо пожить, на погост сходить. А потом можешь и ехать в свой город. Да завтра с бабками сходи на могилку. Положено на другой день после похорон.

Андрей несколько раз благодарил мужиков за помощь, те, в свою очередь, спасибкали за гостеприимство. Расстались у калитки, когда на улице было уже совсем темно.

Вернулся в дом, убрал со стола, помыл холодной водой с мылом посуду, вспомнил, как раньше, когда приезжал в деревню на несколько дней, суетилась возле гостя бабушка, как не могла она нарадоваться на внука, подсаживалась рядом погладить его по плечу, взять в свои сморщенные ладошки его большие руки, а дед сидел с другой стороны почти под иконой и молчал. Так, скажет что-то в нескольких словах по делу, пошутит, сощурив хитро глаза, и снова молчит.

— Да, уходят старики, — с тоской подумал Андрей. — Разом ушли из жизни дед с бабкой, а многие ли останутся в живых через пару лет из тех старушек, что ходили сегодня на кладбище провожать в последний путь деда Фёдора? И пусть это были совсем чужие люди, их было очень жаль, потому что уходило вместе с ними что-то очень большое и значимое в его жизни, разрывая невидимую нить с его детством.

Андрей снова взял в руки амбарную книгу, открыл наугад на странице, где была сделана последняя запись.

«Ну почему ты, Сударыня, меня одного тут оставила? Что мне тут без тебя делать? Пусто на душе и тоскливо. Тоскую!»

Андрей прочитал текст, отодвинул книгу на середину стола и долго сидел молча. Потом придвинул ближе, взял привязанный карандаш и крупно вывел: «Дорогие мои старики, я тоже буду без вас тосковать... Очень-очень!»