Ничем не ознаменовано было мое рождение в одном из глухих уголков бывшей Вятской губернии. Это незаметное событие произошло в 1886 году. Много воды утекло с тех пор. Много земли исхожено, много морей, океанов переплавано.

Детские годы, годы учения прошли под родительским кровом, в бедной крестьянской семье. До 14 лет дальше своей деревни носа не показывал, а после уехал работать в Вятские железнодорожные мастерские. Работал табельщиком.

В то время много читал, читал что попало. Иногда попадала нелегальная литература. Эти брошюры и прокламации и окружающая меня жизнь открыли глаза на всю несправедливость капиталистического строя. Этот гнет я испытал на себе. А еще больше я узнал, поступив в кружок рабочих Вятской РСДРП.

В 1905 году уже принимал активное участие в проведении Всероссийской железнодорожной забастовки, будучи членом стачечного комитета при станции Вятка. Железнодорожники как наиболее организованные оказывали огромное влияние на проведение забастовки по всем предприятиям. В этот период «отцы города» ходили перед ними на задних лапах.

С железнодорожной жандармерией расправлялись по-пролетарски. Мне лично доводилось высаживать жандармов из поездов, отцеплять паровозы…

Два раза меня арестовывали, но через пару часов освобождали, так как время репрессий еще не наступило. Но вот из Петербурга дали знак, и заработали карательные отряды. Правда, в Вятке расстрелов не было, но аресты производились пачками.

В феврале 1906 года Вятская губтюрьма стала моей квартирой. Битком набитая политзаключенными тюрьма все же ежедневно принимала новых. Много сидело там и крестьян-повстанцев, примыкавших к эсерам. Мы, железнодорожники, в количестве 20–25 человек были помещены в одной камере. Время проходило в спорах, пении революционных песен, чтении газет. Газеты получали ежедневно свежие через передачу молока в бидоне с двойным дном. Ходили на допросы в тюремную контору, где следователь вел дознание с браунингом на столе.

Постепенно арестованных освобождали, одного за другим. Через четыре с половиной месяца вышел и я. Несказанно обрадовался свободе, и майские дни показались мне светлыми, теплыми и веселыми, как никогда.

Революционная работа, начатая в подполье, не умерла после царских репрессий. Действовали подпольные типографии, а на конспиративных квартирах печатали прокламации на гектографах.

Месяца через полтора жандармы при обыске нашли у меня нелегальную литературу и опять упекли в губтюрьму. Вышел на поруки до суда, просидев два месяца в одиночке.

В 1906 году, осенью, выездной сессией Казанской судебной палаты был приговорен к девятимесячному заключению в крепость, но ввиду несовершеннолетия срок наказания был уменьшен на одну треть. Приговор был кассирован. Пока дело ходило по судебным инстанциям, меня опять успели засадить в тюрьму за созыв крестьянского собрания. Три с половиной месяца высидел по распоряжению князя Горчакова, вятского губернатора. К этому времени и приговор утвердили, следовательно, пришлось еще месяц откачать в Уржумской тюрьме на крепостном содержании.

После «сидения» в тюрьмах найти заработок стало трудно. Временно перебивался в земской статистике, а в 1910 году волею судеб очутился в городе Архангельске. Проработал здесь года полтора на лесопильном заводе и решил улепетнуть из России.

Случай скоро представился. У завода «Экономия» грузился германский пароход «Консул Хорн». Работая на нем в качестве грузчика, я познакомился с одним матросом. Матрос — латыш, говорит по-русски. Мы скоро с ним спелись. И за пару бутылок очищенной он согласился провести меня на пароход и спрятать в укромном местечке. Часа за два до отплытия я уже был там. Латыш провел меня в носовую часть корабля. Там был люк, и я влез в него. Очутился на самом дне судна и просидел там, пока не миновала опасность, что меня найдут и вернут на берег. Когда вышли в море, вылез.

Дело было поздней осенью. Ветер яростно свистел в снастях, снег лепил глаза. Белое море разбушевалось не на шутку. Мне, сухопутному моряку, приходилось плохо. Началось сильное головокружение, тошнило. Так и тянуло прилечь и заснуть. Черта с два! Только подумал об отдыхе, явился механик, предложил переодеться в рабочий костюм и увел с собой.

Протестовать не приходилось — здесь не берег, на море свои законы. Спустились в бункер. Механик показал работу и ушел. Дело было нехитрое: наложить в тачку угля, подвезти к люку и высыпать. Все это просто и легко выполнимо в береговых условиях, когда под собой чувствуешь твердую почву. Раньше мне приходилось плавать только по реке Вятке, на булычевских пароходах. Известно, какие волны на этой реке. Даже в сильную бурю они не смогут качнуть пароход. Здесь же совсем другое дело. Почва (вернее, не почва, а палуба) то и дело ускользает из-под ног. Много раз падал я, катался с тачкой от борта к борту, прежде чем научился сносно ходить. На это потребовалась пара суток. Настоящим моряком я сделался не скоро.

Так как на пароход я садился «зайцем», то и багаж мой состоял из того, что было на мне. Едучи «зайцем», нечего рассчитывать на комфорт. Но в таких условиях, в которых ехал я на «Консуле Хорне», не хотел бы больше путешествовать. Во-первых, не было свободной койки для спанья, так как команды был полный комплект. Волочился где попало: на котлах, за котлами, в машинном отделении, в бункерах. Не умывался дней шесть-семь. Своего мыла и полотенца нет, а спросить стеснялся. Когда пароход остановился в английском порту Шарпнесс, мне удалось увидеть свою физиономию в зеркале. Ну и хорош был! За время переезда работал в бункерах около угля, потел, при этом условии угольная пыль толстым слоем садилась на лицо, потом шел в машинное отделение, там обтирал масло с машин, этой же тряпкой вытирал себе лицо и, конечно, разрисовал себя на славу. Капитан парохода через латыша-матроса предлагал мне или оставить судно, или идти в береговую контору, чтобы подписать контракт с обязательством работать кочегаром.

Убоялся остаться на берегу и решил поработать на пароходе. Помывшись первый раз после отъезда из России, пошел с капитаном в контору. Там мне что-то прочитали и велели расписаться. Читали по-английски, ни слова, конечно, я не понял, но храбро поставил свою подпись. Только спустя полгода узнал, какой договор был мной подписан в Шарпнессе. Оказывается, русский подданный Марков обязался работать кочегаром на германском корабле «Консул Хорн» до тех пор, пока это судно не придет в русский или немецкий порт. «Консул Хорн» не делал определенных рейсов между какими-нибудь двумя-тремя городами и поэтому был бродягой.

Поставив подпись в портовой конторе города Шарпнесса, я таким образом узаконил свое пребывание на пароходе. С этого момента перестал быть «зайцем». Несколько человек команды сбежали, и для меня освободилась койка. Удрал и мой латыш, заняв предварительно десять николаевских рублевок — все мое состояние. С тех пор я его не встречал и долга не получил. Я на него не сержусь, а наоборот, благодарен, так как он доставил мне возможность сделать путешествие вокруг света без гроша в кармане.

Зажил я жизнью моряка. Четыре часа работаешь в кочегарке, а восемь от вахты до вахты отдыхаешь. Втянулся постепенно, и уже качка не вызывала ни головокружения, ни тошноты. Любил стоять на носу парохода и подставлять грудь ветру, любовался дельфинами и стайками летучих рыб.

Проходили дни за днями. Пароход шел то с грузом, то порожний, лишь с небольшим количеством балласта в виде морской воды. Побывал в Алжире, Оране, Сантосе (Бразилия), Галвестоне (Техас), а весной 1913 года смотрел с борта парохода на Роттердам (Голландия).

В Роттердаме, как и во всяком другом городе, команда сменилась, часть сбежала, и на их место пришли другие. Среди новеньких оказался русский по фамилии Шляхтин. По его словам, он раньше работал командиром на одном из пароходов торгового флота, плававших по Черному морю. Захотел побродяжить, бросил службу и вот оказался здесь. С первых же шагов порядки на нашем корабле ему не понравились, не по вкусу пришелся и стол. Нужно сказать, что кормили нас отвратительно.

Шляхтин решил переменить пароход и предложил мне сделать то же самое в первом же порту. Я согласился. Из Роттердама перешли в английский город Барроу. Шляхтин тотчас же отправился к капитану и заявил о своем и моем уходе. Против ухода Шляхтина капитан не стал возражать, а вот меня, согласно договору, не пустил.

Пошли с земляком к консулу, а я не в зуб толкнуть по-английски. Шляхтин кое-как с ним объяснился, и англичанин согласился на мой уход с парохода (вероятно, Шляхтин скрыл от него условия договора). В это время вошел наш капитан, и все изменилось. Он обрисовал положение в другом свете, и консул изменил свое решение. Пришлось мне идти обратно на пароход, а Шляхтин исчез навсегда с моего горизонта. Мог бы, конечно, я сбежать, но не было получено жалование, а оставлять его капитану не хотелось.

Пришел опять на «Консул Хорн» и встретил земляка. Разговорились, он оказался уроженцем города Пскова, а теперь уже лет двадцать живет в Глазго и содержит бординг-хауз. Содержатели таких меблированных комнат со столом служат поставщиками матросов на пароходы, не без пользы, конечно, для себя.

Какой-нибудь впавший в нужду моряк находит приют у содержателя бординг-хауза, а потом расплачивается месячным жалованием за три-четыре дня пребывания у него. Мой землячок привез двух матросов и теперь сидел довольный устроенным дельцем.

Из разговоров с командой он узнал, что я хочу уйти с парохода. Постоянно проживая здесь, он знал, как обстоит дело с поисками работы, поэтому посоветовал мне остаться на пароходе, плыть на нем до Канады (он знал, что пароход идет именно туда) и там уже сбежать. Здесь же уходить нет никакого смысла по трем причинам: во-первых, в Барроу забастовка, во-вторых, нет денег, а в-третьих, я не знаю языка. Доводы показались основательными. Поговорив еще немного, распрощались. Утром пароход пошел в плаванье, держа курс на Канаду.

Во время пути в Канаду мы, человек восемь с нижней и верхней палуб, уговорились бежать. Не дойдя до места назначения, пароход остановился взять уголь в каком-то маленьком городишке на восточном побережье Канады.

Когда все немного успокоилось, то есть та суматоха, которая наблюдается во время причаливания к берегу, мы, заговорщики, оказавшись на берегу, моментально разбежались в разные стороны. Все, что было закуплено за время плавания, осталось на борту. В кармане болтался один шиллинг.

Побег с парохода произошел весною, в мае, часов в восемь вечера. Побрели мы, как я уже сообщил, в разные стороны без пути-дороги по мелкому лесочку, стараясь держаться курса вглубь страны, подальше от опасного парохода. Вскоре попали на железнодорожное полотно и давай крыть по шпалам. На этом полотне все и сошлись, дальше отправились вместе. Переночевали где-то в железнодорожной сторожке и с пустыми желудками снова пустились в путь. Около полудня пришли в город, назывался он, кажется, Глесбей, и прежде всего бросились искать работу. В этой местности много угольных копей, но на нашу беду они были закрыты, и безработных и без нас было полно. С трудом проел свой шиллинг. С трудом потому, что он английский, а здесь своя монета, и лавочнику нет охоты идти с моим шиллингом в банк.

Мои хождения из магазина в магазин заметил один рабочий. Подошел. Я ему кое-как объяснил, в чем дело. Парень достал кошелек и разменял шиллинг. После бесплодных поисков работы все беглецы решили идти дальше. Мимо нас мчались поезда и трамваи, автомобили и велосипеды, а мы плелись на своих двоих. Ночевали в какой-то заброшенной лачужке и опять в путь.

Часа через три пришли в город Сидней. И опять все разбежались. А я увидел толпу рабочих. Подошел, прислушался. Разговор русский или сходный с ним. Спросил — кто, откуда? Оказалось, прибывшие из западных губерний — Галиции, Буковины, Волыни. Тоже безработные, и бродят без дела уже месяца три-четыре. Они стояли у ворот заводской конторы.

В Сиднее был железоделательный завод, где числилось 15 тысяч рабочих. Администрация завода держала большой штат вербовщиков, шнырявших по большим портовым городам, как, например, Галифакс, Нью-Йорк и другие.

Приходит, например, пароход из Европы с грузом эмигрантов, вербовщик тут как тут и начинает обходить «зеленых». Он обещает какому-нибудь гроднинцу полтора или два доллара за день работы на заводе, хорошую квартиру, обильный стол и прочие прелести.

А гроднинец, работавший на родине за 40-50 копеек в день, с восторгом принимает такое предложение. Едет в Сидней. Со следующим пароходом явятся галицинские мужики, а там и минчане, и все попадают в руки пронырливых вербовщиков. Набирается армия жаждущих работы. Это резерв владельцев завода на тот случай, если на заводе вспыхнет забастовка. Ими можно очень быстро заменить стачечников. Постепенно «зеленые» разъезжаются по другим городам, а на их место являются новые эмигранты, и таким образом резерв постоянно пополняется.

Узнав о многомесячных хождениях без работы, я испугался, так как от разменянного шиллинга осталось всего несколько центов.

Контора закрылась. Толпа разошлась. Куда же мне было идти? Квартиры нет, а за гостиницу нечем платить. Уговорил одного из пареньков взять меня к себе. Оказался сговорчивый — согласился.

В квартире, кроме него, оказались два румына. Подкормились и спать уложились. Наутро бегу к конторе, там уже собралось несколько десятков рабочих. Дошла очередь до меня. Спрашивают о специальности. Назвался кочегаром и признался, что уже три месяца без работы. Принимавший выругал меня, что раньше не сказал об этом, так как кочегары им нужны ежедневно. Дал назначение на работу с этого же дня в ночную смену. Ликующий, бегу к румынам и сообщаю им о своей радости.

Вечером, еще за час до смены, я уже на месте, в кочегарке. Работают преимущественно негры, и ни одного вятского. Дело привычное, но оказалось тяжелей, чем на пароходе. Вся беда в том, что приходилось шуровать без перерыва часов 9-10. Передохнешь немного, когда заводские машины по тем или другим причинам требуют меньше пара.

После недельной пахоты, страшно изнурительной, бросил ее. Получил расчет беспрепятственно, ибо за воротами стояла масса желающих попасть внутрь. При расчете на пару долларов обманули, бузить не стал, так как язык все еще был замороженный. Вскоре открылась работа на химическом заводе, вырабатывающем смолу (асфальтовую, кажется). Остывшую смолу нужно было колоть и грузить в вагоны. Работа мерзейшая, идет только ночью. По причине ее вредности работают, обвязавши лицо полотенцем и тряпкой, так как пыль от смолы, попадая на кожу, вызывает разные болезни в виде прыщей, угрей и прочей пакости.

Бросил работу на заводе и уехал километров за пятьдесят на пробивку новой шахты. Не понравилась мне жизнь эмигрантов в этом городе. «Дома» были они темны и забиты, а здесь попадали в руки темных дельцов, лавочников, закупщиков и квартирных хозяев. Свободное время проводили в картежной игре и пьянстве.

Подзаработав деньжонок, купил билет и поехал на запад. Ныряя из туннеля в туннель, поезд несся по берегу верхнего озера. Прорезал поезд скалистые горы и на берегу океана остановился в городе Ванкувере. А мне нужно было ехать в город Викторию, что на острове Ванкувер. Теплое течение подходит прямо к острову, поэтому климат там очень мягкий.

В город Викторию я приехал к своему другу, Кузьме Рощину, по его приглашению, с ним списался заранее. Здесь встретился с вятскими товарищами по революционной работе — Сергеем Леготкиным и Алексеем Катюхиным. Вскоре устроился на работу в литейную мастерскую. После мне приходилось выполнять много и других работ: рубить лес, копать землю, добывать уголь. Даже промышлял охотой и рыбной ловлей с индейцами. Вопреки прочитанным мною в юности романам, они оказались совсем не свирепыми, а очень бедными, трудолюбивыми людьми. «Кровожадность» свою не проявляли и скальпа с меня не снимали.

Через некоторое время после моего приезда в Викторию все мы, русские эмигранты, решили жить коммуной. Выбрали правление из пяти человек. Оно вскоре арендовало три дома, где и поселились коммунары. Затем открыли общественную столовую, где питались не только сами, но и все, кто был голоден. В нашу столовую приходили не одни лишь русские, но и американцы, французы, англичане. Кормили бесплатно три дня, а затем спрашивали: почему не работаешь? Настоящих бродяг-попрошаек по истечении этого срока выгоняли.

Средства коммуны складывались из заработка ее членов. Все, что зарабатывали, приносили и сдавали правлению, оставляя за собой совсем немного, на табак. Коммуна наша носила исключительно потребительский характер, и в этом сказалась ее слабость.

Коммуна привлекала к себе даже женатых, были в ней и пожилые люди. Состав ее членов был многонационален, люди приехали из самых различных мест. Кроме упомянутых выше вятичей Леготкина и Катюхина, назову еще грузина Сергея Багаршвили, мордвина Бихоткина, еврея Моисея Ниц, украинца Марченко из Харькова, Сергея Колоницына из Витебска, Никиту Михайлова и Анну Балашову из Таганрога.

Жили в коммуне два капитана пароходов. Один из них Михаил Лихонин. В 1905–1906 годах он руководил забастовкой работников Черноморского добровольного флота. А второй, Жебровский, прибыл из Владивостока. Были среди нас врач, инженер, шахтеры из Донбасса, латыш из Риги, несколько человек из Вятки и Перми и много белорусов. Всех фамилий не помню. Жили очень хорошо, дружно и весело. Коммуна имела неплохую библиотеку. В свободное от работы время коммунары играли в шашки и шахматы, устраивали коллективные чтения, слушали лекции, ходили на мол ловить на удочку сельдь. За день одному рыбаку можно было поймать 250–300 штук. Затем любители-рыболовы сельдь насаживали на большие крючки и ловили крупную треску и другую хищную рыбу. Улов крабов и устриц измерялся ведрами.

Но время шло. Коммуна наша постепенно стала хиреть, а затем и совсем распалась.

По-разному сложились судьбы бывших коммунаров. Грузин Багаршвили еще до революции 1917 года уехал домой и в перестрелке со стражниками последнюю пулю оставил себе. Сорок белорусов, в их числе Сергей Колоницын, поехали домой в 1918 году. При переходе польской границы все были расстреляны белополяками. Мне запомнилось, что Сергей Колоницын приехал в Канаду в 1907 году. Работал сначала плотником, затем столяром на вагоностроительном заводе. Человек он был очень культурный и трудолюбивый. Хорошо изучил здесь фотографию и синематограф, чтобы быть полезным на родине. Моисей Ниц прибыл в город Омаху (штат Небраска) тоже в 1907 году. Был он очень боевым человеком и много работал по объединению эмигрантов из России. Но он давно болел туберкулезом в активной форме. От этой болезни Моисей и умер прямо на улице в городе Буффало. В 1907 году приехал в Канаду и Сергей Леготкин. После развала коммуны он снова вернулся в Омаху, где, как и в начале своей эмиграции, работал плотником в железнодорожных мастерских. Сергей был человеком с несколько странным характером. Нелюдим и в то же время был готов отдать свою жизнь за людей. Ни с кем не дружил, в наших праздниках и вечеринках участия не принимал. Жил как-то особняком, замкнуто. Очевидно, очень сильно тосковал по России, не надеясь больше вернуться на родную землю. Вскоре он покончил с собой, наглотавшись карбида кальция. Зачем он сам наказал себя такой мучительной смертью — не знаю. Причина самоубийства не установлена ни нами, его друзьями, ни полицейскими властями. Впрочем, последних смерть русского эмигранта слишком мало интересовала. Я лично думаю, что погубила его беспредельная тоска по родине.

Более подробно остановлюсь на судьбе Алексея Катюхина. Он для себя и других товарищей получил на выезд из России около 9000 рублей, оставшихся от экспроприации кассы артельщика Белохолуницкого завода. Никто из его товарищей по эмиграции этих денег не видел. Остается только предположить, что они полностью достались Катюхину. В 1906 году Алексей переехал в Канаду. Там со своим двоюродным братом Сергеем Леготкиным он работал грузчиком и плотником в железнодорожных мастерских города Омахи. Затем перебрался в Викторию, где сменил несколько рабочих мест. Некоторое время жил в коммуне, потом yшел из нее. После смерти Сергея Леготкина свою фамилию Катюхин сменил на Леготкин. Позднее купил большой участок земли с лесом и продал его за сорок тысяч долларов. Чтобы окончательно американизироваться, сменил фамилию еще раз — на Хоскинс. В 180 милях от Виктории в маленьком городке приобрел себе четыре дома. Сам же до самой своей кончины работал надсмотрщиком телеграфной линии.

Я прожил в Канаде почти пять лет. Прослышав о революции в России, не мог остаться в стороне от этих событий, и в 1917 году возвратился на родину, перейдя нелегально финскую границу. И родина приняла меня.