Живопись на протяжении своей истории была нередко тесно связана с литературными сюжетами. В то же время всегда было стремление художника стать независимым от реальной предметности сюжета, то есть раскрыть литературный текст своими образными средствами.

Нередко мастера увлекались поиском новых вариантов в уже известных литературных темах. Так появлялись «бродячие сюжеты». Версификацией грешили многие мировые классики. Так поступал, например, Пикассо…

Тут очень важно найти свою интригу. То есть в общеизвестном явить собственную грань.

Поиски своего истолкования давно знакомых вещей как-то увлекли и меня. Таким методом пользовался я, иллюстрируя произведения Гейне и Гёте, Булгакова и Платонова. Кое-что удалось сделать, а что-то, безусловно, осталось «за кадром». Оценивать результаты моих поисков, конечно, зрителю, а не мне. Но вот, что я понял. В книге время, пространство, сюжет раскрываются последовательно, согласно строке, абзацу, странице, главе. А художнику приходится выражать то, что он хочет сказать, в границах холста. То есть показывать все и сразу.

Я не являюсь пожирателем безумного количества томов. Литература была и есть почва для изысканий. Мудрая мысль, литература плюс мои наблюдения, мироощущение и размышления — вот уже и тема-концепция. В этом смысле, пожалуй, один из наиболее удачных для меня союзов — работа с текстами Борхеса. Его новеллы и стихи насыщены высокой мыслью и чувством.

Так случилось и с Дон Кихотом. Сервантес дал мне мысль, что этот герой может вполне переместиться за рамки пространства произведения и выйти в пределы иного времени. Дон Кихот — творец нового, незнакомого доселе мира, он эталон правдивого сердца, по крайней мере, для меня. Началось это еще в восьмидесятых. Он поселился в моем творческом пространстве как друг, как собеседник, как собутыльник, наконец. В общем, он стал как бы моё всё.

Рыцарь печального образа гостит теперь в Сибири. Путь его неостановим и свободен. В общем, в Тобосу через Тобольск с отдыхом в Тюмени. Тем более, случай подвернулся. Захотела наша славная общественность поставить в городе на Туре памятник Ермаку Тимофеевичу. Но тут запротестовала другая общественность — дескать, негоже ставить памятник конкистадору, захватчику. Наконец обе общественности пошли на компромисс — решили поставить два памятника Ермаку и Кучуму, чтобы никому не обидно было. А тем временем вопрос этот взял да и помер. И воцарилась тишина.

Шло время. И однажды идальго после доброй кружки нашептал мне. «Слушай, — говорит, — давай-ка я на правом берегу Туры в городе Тюмени прилягу с дружком Росинантом, отдохну и народ потешу». Дальше — больше. Прослышал наш оруженосец Санчо про славный град Тобольск — хочу, говорит, погубернаторствовать на Иртыше. Ничего не удалось. Одна потеха и вышла. Такое и у нас, у художников, бывает. Препроводил я его на свою далекую родину — в Карпаты, к казакам да народным мстителям, ведь недаром он вечный странник.

Закарпатье — край, где я в 1948 году появился на свет. Отец мой служил на железной дороге. Мама работала в колхозе, потом тоже пошла на железную дорогу. Художников среди нас не было. Мое увлечение рисованием поддерживали дед и мама. Они были мои первые оценщики. Смотреть им приходилось много, потому как бумагу я не экономил. Дед был отличным мастером по лозоплетению, а мама обладала хорошим художественным вкусом. Советчики они, видать, были хорошие. Может быть, именно поэтому в 1968 году я поступил в Ужгородское училище прикладного искусства. В основном учителя наши были питомцами западно-европейских школ. По определению они были экспрессионисты слегка славянского разлива. Все учителя были известными художниками. Учили нас «без дураков». Но сами мы бывали дураками и лоботрясами. Что-то упускали. Это я теперь понимаю.

И вот в 1967 году меня зачислили в студенческий строительный отряд, и я приехал в Тюмень. Издавали мы здесь студенческую газету «Каникулы». Она расходилась по всей области среди стройотрядовцев, в газете я был и художником, и репортером. Было весело и интересно. Веселее всего было то, что умудрился жениться.

В 1968 году весьма успешно защитил диплом, открывались радужные перспективы, но был отвергнут в Художественном фонде с формулировкой «молодой формалист». От безвыходности пошел я к властям. Начальник управления культуры области Бакланов, просмотрев документы, заметил: у нас, мол, нет спецов-монументалистов, а тут вот художник приехал. Короче, приняли. С семидесятого года начал выставляться. Правда, перед этим получил несколько уроков по соцреализму, предмету, которым хорошо владел только отдел пропаганды обкома партии.

На первом же выставкоме мне дали понять, что такое соцреализм — не то, что есть на самом деле, а то, что должно быть. Должна быть поэзия труда, должно быть красиво. В то же время я работал и для себя. И думал, что это никогда и никому не удастся показать, только друзьям. Оказалось, что в том и было настоящее творчество. А то, что ради заработка писалось, таким и осталось. Короче, держать фигу в кармане меня научили.

У меня есть отдельная серия работ про Тюмень — «Город, в который туристов не водят». В ней нет памятников архитектуры. Им и так много напето про любовь. Все больше обычные деревянные дома, не парадные, не статусные объекты…

В 1980-м я стал членом Союза художников СССР, тогда это звучало гордо. С конца 1990-х — в Союзе дизайнеров России. Преподаю живопись в Тюменском филиале Уральской архитектурно-художественной академии.

Вот так я веду свою жизнь на славной тюменской земле. Служил сперва советской культуре и искусству, теперь служу российской (господи, и страна-то поменялась!). «Дотопал» до заслуженного художника России. Участник многих выставок, проводившихся в России, странах бывшего СССР, а также за рубежом — в Польше, Франции, Австрии, Голландии. В последние годы часто выставлялся в Германии.

Очень многое у меня тут не вошло, но надо беречь лес.