Поэзия вошла в мою жизнь на исходе 1993 года, хотя я пытался писать стихи гораздо раньше — еще в седьмом-восьмом классах, активно творил в годы учебы в институте, рукописную книгу стихов подарил в 1983 году своей первой жене. Кое-что из стихов, скорее рифмованых строк, публиковалось в тарской районной газете в 1980-е годы. Но поэтически мыслить и чувствовать, жить этим постоянно, работать над словом начал все-таки в зрелом возрасте, особенно после знакомства с омскими поэтами Татьяной Четвериковой, Владимиром Макаровым, Юрием Перминовым и другими литераторами.

В 1995 году состоялось первое публичное обсуждение моих стихов на семинаре начинающих поэтов в Омском отделении Союза писателей России. С того времени начал верить в себя, много работал, занимался самообразованием, учился не лукавить, быть точным в слове. Я прислушивался к себе и, кажется, становился самым счастливым человеком на свете, когда у меня получалось выразить на простом земном языке услышанное или увиденное каким-то внутренним чувством. Это лучшие минуты и часы моей жизни — состояние окрыленности, нездешнего восторга: мир перетекает в тебя, ты — в него…

Появились публикации стихов, за которые мне уже не было стыдно: в альманахе «Иртыш», газетах «Омская правда», «Омское время», журнале «Литературный Омск». Вышел сборник стихов «Рябиновое вино» тиражом 1000 экземпляров. Омский поэт Олег Клишин откликнулся очень лестной рецензией на эту книжку в журнале «Сибирские огни»…

Большинство кадров отснято мною в Таре в разные годы. Многие были опубликованы в центральных газетах и журналах, в зарубежных изданиях.

Сейчас у нас в ходу и цифровая фотокамера. Это позволяет делать снимки быстро и качественно, минуя обработку материала в темной лаборатории. Теперь отснятое мы сразу обрабатываем при помощи компьютера, переносим на журнальную полосу, но не устаревает истина, высказанная однажды известным французским фотомастером Анри Картье-Брессоном: «Чтобы стать художественной ценностью, снимок должен схватить значительный и острохарактерный момент. Здесь техника не поможет. Здесь нужна точная, координированная работа глаза, ума и сердца…»

Еще говорят, что фотография заменяет тысячу слов. И я всегда считал творческой удачей снимок, сюжет которого выходит за строго очерченные рамки изображения. Именно в глубине и ширине пространства жизни и пространства чувств, оставшихся за кадром, суть фотографии, ее нерв, ее художественная ценность. Причем чувств как героя, так и автора фотографии. Но мгновение, запечатленное на снимке, безусловно, должно давать повод для такой недосказанности, когда можно домыслить, «дочувствовать» какое-то событие, чью-то судьбу, когда миг действительно отражает целый пласт времени, его течение и становится моментом истины. В моем восприятии фотография сродни поэзии, где так называемое поэтическое вещество чаще всего находится между строк. Может, поэтому я пишу стихи. Все надо пропускать через сердце, через «люблю» и «не люблю», через себя. Любое творчество — отсебятина…

Выше сына — куст рябины,

дальше дали — только даль.

Прошагал до середины

я свою горизонталь.

От сумы с тюрьмой зарока

не даю и не давал,

пел, когда в проемах окон

жар рябиновый пылал.

На миру живу, в старинном

городке, где испокон

смерть — красна,

красна — рябина,

красный угол — для икон.

Утром праведно светятся крыши

В просветленном насквозь городке.

Вольно взгляду, и нет зданий выше,

Чем единственный храм вдалеке.

Серебрится он трижды крестами,

И летит снег, пророчески свят.

Натянув нити между веками,

Снег идет, как и сто лет назад.

Перед городом этим я грешен,

Мне ответить еще предстоит:

Отчего стая зябких скворечен

В холода терпеливо грустит?

Лбом не бьюсь я у иконостаса,

Верю в святость лишь русских снегов

Да молю еще именем Спаса

Из чужбины вернуться скворцов.

Натощак,

до смертного вздоха

Мужичье бьет крепкие лбы,

И когда крестьянину плохо,

Спрос на брагу да на гробы.

Зябко ежась, в китайских кедах,

Сам я видел: в лютый мороз

На урок шел пацан, а следом

Шел босой страдалец Христос.

...Не вопреки новейшей моде

Не отрекаюсь я от мест,

Где журавлиные угодья

В оковах стужи на полгода

Снегами взяты под арест.

Святая глушь! Вдали от смуты

Светлей душа моя и взгляд,

Но в путах Русь на перепутье,

И снега скрип, как хруст валюты,

И в селах бабы голосят.

Русь доныне себя в черном теле

Строго держит, и гнезда теплом,

Возвратившись, грачи обогрели —

Здесь им ставить птенцов на крыло.

Вот и мне ставить на ноги надо

Трех сынов желторотых своих,

И еще для сердца надсада:

Прокричать или выдохнуть стих.

Я вбираю апрельскую талость,

Тороплю на душе ледоход.

Почему же щемящая жалость

Не проходит и вряд ли пройдет?

Жаль, на убыль знакомые лица,

Как Саврасов, уходят в запой.

Трезвый я, но хотел бы опиться

Нынче талой апрельской водой.

…В душу смотрится даль. И намедни

Я увидел себя на просвет —

Далеко-далеко мой последний

Вешний полдень и тающий след.

1

Хотели обидеть, назвав куликом

Деревни в глуши, где тайга да болота.

Я мог бы крестьянствовать там мужиком,

Но стал куликом и запел отчего-то.

Я топи хвалю:

вдруг попросит опять

Раненый Пушкин морошки подать.

2

Охота до боли обжечься крапивой,

Асфальт проклиная, расстаться с квартирой

И выпарить в бане удушливый бред

И радуг бензиновых запах и цвет.

И крик петуха мне услышать охота,

Плечо раззудить до соленого пота,

Ладони мозолить упругим веслом,

Сырые туманы сушить над костром,

Печали свои утолять только квасом —

Просторное время в деревне —

с запасом:

Зрить в корень, учась у простых мужиков,

Я там отделю корешки от вершков.

3

Свет не застит асфальтовый бес мне,

Вряд ли сможет в подъездной бездне

Приручить или сбросить на дно.

И я в угол не загнан, пока есть

Уголок, где, по-женски ласкаясь,

Гроздь рябины стучится в окно.

4

Даже нынче,

в разгул ширпотреба,

Лен цветущий сливается с небом

Там, где сводят

с концами концы.

Между этих лазурей двух древних

Бьется малое сердце деревни,

На моем оставляя рубцы.

Над деревней, без вести пропавшей,

Зря скворцы кружились по весне.

По деревне, жилы надорвавшей,

Не объявлен траур по стране.

«Уж небо осенью дышало…» —

Я Пушкина читаю вслух.

Классический российский дух

В родных местах берет начало,

Где даль в пергаменте веков,

Где грань веков стирает осень,

И формы древних облаков

Не старят нынешнюю просинь.

Желтеет лист в березняках,

Его сквозняк в архив уносит,

Замшела бронза на стволах

Литых в иных столетьях сосен.

Пора судам в былые сны

Вновь якорь бросить у причала,

Мне вторят вслух мои сыны:

«Уж небо осенью дышало…»

По-русски щедрый листопад

Позолотил бульвар задаром,

С утра блестит его наряд,

Как медный бок у самовара.

И в дождевую бочку лист

Упал. И срубы почернели.

Темны стволы раздетых лип,

И в парке вымокли качели.

Отмыт дощатый тротуар

Ночным дождем от желтой глины,

Стоят у входа на базар

В прозрачных склянках георгины.

Люблю я поздние цветы

В умытых тарских палисадах,

Старушек с ликами святых,

С щемящей жалостью во взглядах.

Осенний свет вбираю впрок,

И век не кажется жестоким,

Когда мне дарит городок

Дожди, дворы и водостоки,

И прель листвы на мостовой,

Палитру, кисти и этюдник

На трех ногах, такой чудной, —

Мой друг художник тоже чудик.

Неравнодушен я к холстам,

Где краски те, что под ногами,

Где входишь в осень, будто в храм

Под золотыми куполами.

Отдымили костры в огороде,

Лишь морковь догорает в земле.

К нам, язычникам, осень приходит,

Чтоб гадать на огне и золе.

И рябина победное знамя

Развернула у окон моих,

Всюду просит осеннее пламя

Новой жертвы, даров дорогих.

Дни сгорают, но каждый оплакан

Непроглядною тьмою ночей,

И однажды приснилась мне плаха

И багряные листья на ней…

Привыкать не хочу я казниться

По ночам и стократно на дню,

Улетают озябшие птицы,

Я иду поклоняться огню.

Мы встретились. Оба — с зонтами.

А раньше был зонт на двоих...

Синеют круги под глазами.

Твоими. Напротив моих.

Что было у нас? Три ступени

Крыльца из скрипучих досок,

Да листья моих откровений

Еще золотили порог.

Опять мы одни. Рядом — осень.

Дождливая. Вот и молчим.

Скажи, кто кого из нас бросил,

А кто, как и прежде, любим?

Весна взрывала юность почек,

Бульвар прозрачно зеленел.

«Ты много места, мой дружочек,

В моей судьбе занять сумел». —

Шутя или всерьез сказала?

Я обмануться был не прочь.

Прошли мы только два квартала,

А я потом не спал всю ночь.

Быть угрюмым — дурная привычка,

Но я глубже дышу, чем вчера,

Нынче солнце с пасхальным яичком

Вдруг сравнил почему-то с утра.

Я проселки прошел не заочно,

Горьким дымом весенним дышал,

Вербным днем у размытых обочин

Я и вербу, и веру искал.

Шел без компаса, душу пытая

Долгой верностью грешным местам.

С верб летела пыльца золотая

На дорогу, ведущую в храм.

Грустят скворечни.

Из труб — дымы.

Я в доску здешний —

Надев пимы.

Дотлели угли

Моих рябин.

Теперь смогу ли

Не пить злых вин?

Себя мытарю

Я, впрочем, зря:

Скрипит вся Тара

Снежком с утра!

По первозимью

И я — за дверь,

На схватку с жизнью

Крадусь, как зверь.

Вся в снегу поленница,

В инее дрова,

Серебрит метелица

Тару с Покрова.

Наберет Медведица

Полный ковшик звезд.

И тогда пригрезится

Чудо в Новый год.